Итак, перескажу содержание своей первой повести для тех, кто ее случайно еще не прочитал и поэтому, полагаю, не знает.

Шестиклассник Глеб Бородаев очень любил собак. Он и некоторых людей тоже любил. Но неожиданно оказалось, что он — внук писателя Глеба Бородаева-старшего, который творил в нашем городе в первой половине XX века. Что именно он натворил, я не знал. Но вдруг Глеба, который раньше был весьма незаметным, сразу заметили. Для начала его избрали почетным членом литературного кружка, созданного и взращенного преподавателем литературы Святославом Николаевичем. Потом Святослав Николаевич, говоря судебным языком, стал сажать Глеба… как внука нашего знатного земляка, в президиумы. Внук без конца делился воспоминаниями о своем деде, который скончался, когда Глебу было три года, не более. Но и не менее… Потому что об этом было сообщено в «Уголке Гл. Бородаева», открытом тем же Святославом Николаевичем. Он соорудил пьедестал, возвел на него Глеба и, наверное, так устал от всего этого, что ушел на покой — пока еще не на вечный, но, по крайней мере, на заслуженный. Постепенно Глеб, прежде любивший собак и некоторых людей, всей душой полюбил себя самого. А тут как раз явилась новая классная руководительница Нинель Федоровна. Она была хорошей или, по выражению моего старшего брата, студента Кости, прехорошенькой. Тем не менее она закрыла «Уголок Гл. Бородаева» и открыла «Уголок А. С. Пушкина», тоже творившего в первой половине века, но девятнадцатого. Новый «Уголок» разместился не в уголке, а между окнами, одно из которых выходило прямо во двор, а другое — прямо на улицу.

Нинель, как мы за глаза называли свою прехорошенькую классную руководительницу, объявила, что про писателя Гл. Бородаева никогда ничего не слышала. «А еще литературу преподает!» — сказал Глеб Бородаев-младший.

Заодно Нинель пообещала закрыть в скором будущем и кружок имени Глебова дедушки: «Пусть у нас будет не кружок, а большой круг поклонников литературы!»

Тогда-то Глеб и решил вернуть себе, говоря образным языком, потерянный трон… Он придумал для этого план, полный и даже переполненный хитрости и коварства. Глеб заманил весь наш литературный кружок не только далеко за город, но и на таинственную старую дачу, которая с виду была вполне молодой. А потом он завлек нас всех в то самое подземелье, где писатель Гл. Бородаев сочинил свое нашумевшее — в нашей школе! — произведение «Тайна старой дачи». Из-за этой повести дача преждевременно и состарилась. Но ведь «Тайной новой дачи» детектив не назовешь: не звучит как-то!

Мрачная погода и душераздирающий пейзаж, которые я очень люблю, потому что они полностью соответствуют непроглядному характеру преступлений, давили на нас в тот день буквально со всех сторон…

С помощью полууголовника с добрым прозвищем «Племянник Григорий» Глеб хотел замуровать до утра весь литературный кружок и себя самого в подземном склепе. Там было все, что мне так нравится, — темнота, сырость, запах плесени и даже скелет с биркой, подаренный, как выяснилось, Гл. Бородаеву поклонниками его писательско-детективного дарования.

О, как мудры русские пословицы и поговорки! Вот, например, одна из них серьезно предупреждает: «Не рой яму другому — сам в нее попадешь». Племянник Григорий, окончивший всего шесть классов школы, этой пословицы не знал. И потому сам оказался несколько позже запертым в подземелье. Это случилось еще и потому (о, как мудры русские поговорки!), что «как веревочке ни виться, а конец обнаружится». Тот самый конец, согласно плану моей операции, и наступил! Когда мы вырвались на свободу, Племянник Григорий словно бы исполнял арию из популярной оперы «Князь Игорь»: «О, дайте, дайте мне свободу!» Вернее, он не пел, а вопил. Тоже, значит, захотел воли! Особенно важной была следующая строка: «Я свой позор сумею искупить…» Я сказал Глебу, что если он хочет искупить свой позор, то должен вернуться на старую дачу и с риском для жизни выпустить Племянника-пленника: не погибать же ему от голода без суда и следствия! И без искупления, о котором, говоря языком кузнецов, перековавшийся Племянник Григорий, оказывается, мечтал… Глеб минут через двадцать догнал нас по дороге на станцию и доложил, что задание выполнено. Вот на этом факте, читатели, заострите свое внимание. Заострите, но не до такой степени, чтобы поранить его: оно вам еще пригодится! Впрочем, не буду забегать вперед… Хотя какой же детектив без беготни и погони?

Мамы и папы, бабушки и дедушки в городе сходили с ума. И проклинали ни в чем не повинную Нинель, которая якобы отпустила нас в дальнюю и опасную дорогу одних. На самом же деле она ничего не знала, ибо потеряла связь с окружающим миром из-за отсутствия телефона в своей новой квартире. Но родители были, говоря дипломатическим языком, дезинформированы. Все подстроил свергнутый с трона Глеб… Он задумал произвести «классный» переворот, то есть переворот в нашем классе, — руками восставших родителей изгнать Нинель, снова вернуть «Уголок Гл. Бородаева» и все остальное. Но не тут-то было!

Я победил уголовника с добрым именем Племянник Григорий, засадил его, как вы уже знаете, в склеп, а литературный кружок в полном составе устремился на местную станцию Антимоновка. Погони, к сожалению, не было (а какой детектив без погони?!).

На самой обыкновенной электричке в самом обыкновенном вагоне мы мчались в объятия родных и близких… Лучше бы, конечно, я попал хоть на миг в объятия Наташи Кулагиной, дремавшей рядом со мной.

О, какие мятежные и несбыточные мечты порой посещают нас!

Мы возвращались… Мы — это я, Генка Рыжиков, по прозвищу Покойник, который писал стихи о бесцельности бытия и вообще хотел поскорее «усопнуть», то есть уйти в мир иной, поскольку наш мир его все время чем-нибудь не устраивал; Принц Датский, который, наоборот, сочинял торжественные стихи ко всем датам (отсюда и его прозвище!); Валя Миронова, которая постоянно и везде мечтала перевыполнить норму («Нам задали к понедельнику всего три задачки… А можно я решу пять или хотя бы четыре?»); Глеб Бородаев — поникший и разоблаченный мной виновник того страшного, что могло бы случиться… И не случилось, говоря откровенным языком, благодаря мне. И наконец, Наташа Кулагина. Она в своей, говоря литературным языком, полудреме приблизилась к моему плечу. А может, это мне показалось? И приблизился, наоборот, я?..

Одним словом, мы возвращались домой победителями!

За окном, насколько видел глаз, распласталась слабо проглядываемая или вовсе непроглядная низина. Ее кромешность изредка прорезалась немигающими прожекторами встречных электровозов и поспешно мигающими окнами вагонов. Мой старший брат Костя опять скажет, что я рабски копирую низкие, как та непроглядная низина, литературные образцы. Но отличить низкие образцы от высоких иногда даже великим не удавалось. Наташа Кулагина, к примеру, показала мне одну строчку из дневника Льва Николаевича Толстого: «Вчера читал „Фауста“ Гёте (совсем скверное произведение)». Но если Толстой мог так ошибаться в Гёте, почему Костя не может ошибаться во мне!

Итак, был поздний вечер. И почти все школьники нашего возраста давно уже спали. Или сидели у телевизоров… Если в тот день программа затянулась. Но если она и затянулась, то, увы, не потому, что ждали экстренных сообщений о нашем возвращении. Рассказывали, наверно, о том, как один глава правительства принял другого главу. По телевидению этим главам уделяется очень большое внимание. В отличие от глав моей повести. Хотя я посылал их — до опубликования на журнальных страницах и до своего признания в международном масштабе — и в адрес телередакций тоже. Я послал туда, а меня, говоря грубым языком, послали оттуда. Потому что у них нет времени: они показывают глав правительств. Но те главы далеки от жизни людей, а мои главы — «очень страшные», как сама жизнь.