Успели на последнюю электричку! Наши родители были спасены. Чувство законной гордости переполняло меня.

— Вот… билеты! Купил… — сказал Глеб, садясь рядом со мной.

— Не думаешь ли ты так дешево откупиться? — шепнул я ему. И сразу же пожалел о своей необдуманной фразе, ведь расследование еще не было закончено. Значит, никакой грубости! Я все должен раскрыть до конца. Только вежливо, без насилия!

Вагон был пустой… Я пошел в самый конец, сел на лавку и позвал:

— Глеб, если хочешь, подойди, пожалуйста. Если хочешь…

Он подошел и сел рядом.

— Нет, сядь напротив: я должен видеть твое лицо. Займемся мотивами…

— Какими? — спросил он, вздрогнув. И пересел.

— Мотивами преступления.

— Ты потом все Наташе…

— Ни за что! Никому! Можешь быть абсолютно спокоен. И откровенен, как с родным человеком!

— Нет, пусть она обязательно… Я не хотел, чтобы ее мама… Я по другой причине… — Вдруг он громко, прямо на весь вагон, крикнул: — Наташа!..

Она подошла и села возле него.

— Я думал все выяснить тайно, но Глеб хочет, чтобы и ты слышала, знала…

— Что слышала?

Я уже не злился на Глеба: он дал мне возможность рассказать Наташе обо всем, что я выяснил там, в подвале, обо всех своих догадках, находках, открытиях. И я рассказал… Ведь он сам попросил об этом!

— Пойдем дальше, — сказал я. — Итак, мы установили, что Нинель не звонила. И ехать сюда нам одним не разрешала. А кто же звонил? Не торопись. Хорошенько подумай!

— Моя двоюродная сестра, — еле слышно признался Глеб.

— Так-так-так… Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинели именно ангину: болит горло, говорит «не своим голосом». Понятно-понятно… Зачем же тебе нужно было, чтобы мы поехали без нее? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!..

— Мне мама рассказала про собрание… Там некоторые родители… За то, что Нинель нам самостоятельность… ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще… Говорили, что если она еще…

— Стоп! — крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб все до конца не раскрыл, не рассказал сам.

А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда еще раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище свое ношу недаром, не просто так.

— Следите за мной! — торжественно сказал я. — Следствию все абсолютно ясно. Конечно, я должен во всем сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так… Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель еще раз предоставит нам самостоятельность (да еще какую — разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдем дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хотя звонила твоя сестра… А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей все равно сказали бы: «Вы приучили их к самостоятельности — и вот результат!» Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было всех их разволновать. Так-так-так… Состав преступления налицо! Ты хотел, чтобы мы не успели на электричку, и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью… Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, все снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки… Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своем дедушке, опять становишься почетным членом кружка! И вообще самым почетным в классе… И даже во всей нашей школе!

Глеб молчал. Расследование было закончено.

И тут уж я позволил себе сказать:

— Это подлость.

Наташа покачала головой:

— Он не так уж и виноват.

— Он?!

— Конечно… Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть…

— О, как ты добра! — крикнул я.

В пустом вагоне мой голос усилился — и все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал.

— Очень страшная история… — тихо, чтобы никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа.

— Еще бы: столько часов просидели в подвале!

— Это не так уж страшно.

— Не так уж? А что же страшно?

— Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека!

— А как быть с Нинелью? — спросил я. — Вдруг некоторые родители все же поднимут шум: «Предоставила самостоятельность — и вот результат. Приехали чуть ли не ночью!» Мама Покойника, например…

— Возьмем мам и пап на себя, — сказала Наташа. — Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей.

Это была прекрасная мысль. И все-таки я сказал, кивнув на Глеба:

— Расследование закончено, обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд.

Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Предчувствие подсказывало мне, что он вот-вот разревется или, точнее сказать, разрыдается.

— Слезами горю не поможешь, — сказал я. — Так учит народная мудрость.

— Глеб помог нам не слезами, — сказала Наташа. — Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы… Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и все остальное…

Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нем была благодарность. И даже… Но может быть, это мне показалось.

— Все в твоей власти! — воскликнул я. — Ты хочешь его простить?

— Нет… Я не знаю. Но по крайней мере, скажу тебе вот что… Если слабый и глупый человек жесток — это противно. Но если и смелый жесток — это страшно. Такой человек обязан быть добрым.

«Умный и смелый!»

Чтобы услышать от нее эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть!

Судьбе было угодно, чтобы на этом кончилась моя первая детективная повесть.

Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!..

Вероятно, есть еще на свете люди, которые не успели прочитать мою первую «Очень страшную историю». Для них я перескажу ее содержание, непрерывно помня о том, что краткость — сестра таланта.

Это утверждал кто-то из тех, кого, как говорит наша учительница Нинель Федоровна, стоит цитировать. Но ведь сестры бывают разные: родные, двоюродные, троюродные… Так вот, краткость — родная сестра таланта. Это высказывание принадлежит уже мне!

Я решил рассказать еще много очень страшных историй. И каждая последующая будет страшней предыдущей. До чего все это дойдет — трудно себе представить. Как трудно представить, до чего дойдет сама жизнь. Которая все сюжеты мне и подскажет! В классе подсказывать запрещено, а в литературе — разрешено. Таким образом, мои очень страшные истории являются, говоря милицейским языком, документами. То есть они, говоря литературным языком, документальны.

Я и думать не думал, что моя первая детективная повесть будет напечатана в самом настоящем журнале… А потом будет издана не только, говоря патриотическим языком, на родной земле, но и в странах далеких и даже самых что ни на есть капиталистических. Там ей, говоря юридическим языком, незаконно давали другие названия. Иногда мне это было приятно. К примеру, в Нью-Йорке — есть такой город — на обложке напечатали: «Алик — детектив». Меня, значит, признали детективом, говоря дипломатическим языком, в международном масштабе! А это, говоря грубым языком, толкнуло меня продолжить первую «Очень страшную историю».

Но не буду попусту тратить время: его ведь, как уверяют мои родители, не вернешь. Тем более что краткость — родная сестра…