— На калек всегда обращают внимание. Их унижают состраданием, — с горечью пожаловалась «вошедшая в прежний образ» Нудилка.

— Ничего подобного! Они видят в тебе не калеку, а женщину. Будущую, во всяком случае… — смягчила я свое наблюдение.

— Из всех мнений противоположного пола меня интересует только мнение моего брата.

— Семейственность какая-то! — осуждающе, но неискренно запротестовала я. Хотя в этом наши вкусы сходились.

Якобы протестуя, я стала ей показывать, как, по моим наблюдениям, не брат, а посторонние представители сильного пола взирают на тех представительниц слабого пола, которые обладают силой очарования. И, подобно художникам, непохожестью… И как припадание на левую ногу как раз и дарит ей индивидуальность. Я пользовалась высказываниями режиссера. А он вроде (опять «вроде»!) этого не замечал.

Нудилка слегка заулыбалась и наконец разразилась неостановимым, заливистым смехом. Мне этого показалось недостаточным, и я добилась, чтобы она захохотала, видя во мне не подругу, а тех, кого я изображала.

— «Процесс пошел»! — процитировал режиссер международно известного политика.

Слишком часто упоминаю и о чьей-то известности? Но того требуют факты, заполняющие мои тетрадки.

— А тебя не одолевают вопросами, так сказать, о личной жизни Смешилки?

— Один любопытный, многозначительно подмигнув, спросил: «А у нее есть роман?» — «У нее много романов», — ответила я. «Это можно понять…» — не удивился он. «Да, много романов… Романы Льва Толстого, Достоевского, Диккенса… Целая библиотека! От бабули досталась».

— Хорошо ответила! С юмором… — поддержал режиссер. — В общем, полное исцеление! А началось оно здесь, в квартире Смешилки… Куда мы не зря заглянули.

Камера и оператор не переставали трудиться.

В один из дней, когда завершалась подготовка к очередному «заглядыванию» в нашу квартиру, в нее не заглянула, а ворвалась женщина, лицо которой было искажено страданием. А то и ужасом… Увидев меня, она рухнула на колени. Такого еще не бывало. Режиссер, оператор, родители и я сама оцепенели.

Не поднимаясь с колен, женщина трясущимися руками извлекла из кармана пиджака конверт.

— Милая Смешилка! Надежда сейчас только на тебя одну… — Опять я оказалась «одной». — Два письма я послала на адрес студии. И не получила ответа. Тогда осмелилась сама вручить тебе свою мольбу. Вот посмотри… — Она достала из конверта и протянула мне фотографию. С нее глядел на меня очаровательный смеющийся мальчик, точно это я его минуту назад рассмешила.

— Мой сын тяжело болен. Но его можно спасти! Спасительное лекарство и пересадка органа стоят невообразимо дорого… Если я продам все, что у меня есть, это не составит и половины необходимой суммы. И страховка не покрывает ее! Мужа у меня нет. Умоляю тебя, Смешилка, одолжи мне недостающие деньги! Чтобы спасти… Когда мой мальчик вырастет и станет ученым, он тебе вернет… Это будет не скоро, но он обязательно… Больше возвращать некому: мы с ним вдвоем.

Было воскресенье, и папа оказался дома.

— Какая вам нужна сумма? — по-деловому спросил он. — И поднимитесь. Дочери совестно, что вы перед ней…

Женщина осторожно, стесняясь, ответила на его вопрос.

— Сумма столь значительная, что дочь одалживать ее вам не станет, — сказал папа. Она с вами поделится, имея такую возможность. А чек сейчас выпишу я: у меня на то есть доверенность. Возвращать ничего не надо.

Мальчик был спасен.

— Деньги-то, оказывается, могут играть не только разрушительную роль, но и спасительную, — сказала я папе.

— В том случае, если ими владеют и распоряжаются добрые люди. Я, ты догадываешься, не о себе говорю.

Но это и к нему относилось.

И все-таки постепенно я стала ощущать «бремя славы», как бремя. Это началось, когда ко мне прикрепили охранника.

— Знаменитости, по мнению руководителей киностудии, обязаны быть охраняемы, — то ли присоединяясь к этому мнению, то ли нет, уведомил меня режиссер.

— А от кого меня следует охранять?

— Ну, например, как они полагают, от похитителей.

Что полагает он сам, режиссер по-прежнему не уточнил.

— Меня могут похитить? Зачем?

— Чтобы получить выкуп.

— И сколько я стою?

— О-о, ты, Смешилка, — не хочу тебя пугать! — дорого стоишь. Да и конкурирующая студия, как опасаются, может что-нибудь учинить.

С одной стороны, слыть дорогостоящей было заманчиво. Но все же…

— Я думала, все ограничится виллой. И насильным, поперек моей воле, переходом еще и в особую, закрытую для обычных учеников школу.

— Смирись со своей необычностью. Тут уж ничего не поделаешь!

— И осталось-то мне учиться всего один год. Могли бы не разлучать с теми, к кому я так привыкла. Потом навязали охранника. Что еще «полагают руководители»?

— Что ты должна ездить не в старом, давно уж не модном, папином автомобиле, а в машине престижной марки с затемненными бронированными стеклами. И постоянным, надежно проверенным водителем.

— Может, и бронежилет на меня напялят?

— Не исключено.

Бронежилет… Это обещало мне бремя в буквальном смысле.

— У студии столько, догадываюсь (научился у тебя догадываться!), связанных с нами планов, что это потребует солидных затрат. И тебя, хочешь не хочешь, следует оберегать. Популярность обязывает!

— А вас?

— Режиссеров немало. Смешилка же существует в единственном числе.

Я зарделась:

— Ну что вы!

Чтобы меня урезонить, руководители придумали устроить в мою честь загородный «безалкогольный» пикник. Обескураженная подарками, которые мне почему-то преподнесли заранее, я забыла позвонить маме. Пригласить ее, как и папу, организаторы пикника впопыхах тоже забыли. Но не забыли впервые приставить ко мне, также в качестве подарка, охранника. Сперва начальники попытались называть моего непрошеного защитника телохранителем.

— Телохранитель? Это звучит, как «хранитель тела». А тела хранят в морге, — возразил режиссер.

И телохранителя переименовали в «охранника».

Мое существование под его наблюдением началось с потешного, но одновременно и драматичного курьеза.

Когда я первый раз в сопровождении охранника вышла из машины, нетерпеливо поджидавшая меня на улице, возле нашей новой виллы, мама кинулась мне навстречу. Охранник молниеносно преградил ей дорогу.

— Это моя дочь! — воскликнула мама так, точно меня у нее отбирали.

— Это действительно ваша мама? — обратился ко мне охранник. Пиджак его слегка оттопыривался.

«Неужели там пистолет?» — со страхом, что он может, не разобравшись, выстрелить в маму, подумала я. И тут же решила, что всегда, если понадобится, буду защищать ее своим телом. Не привыкшая к таким ситуациям, я воображала себе невесть что.

Наблюдавшие эту сцену прохожие были тоже обескуражены.

— Даже если я не успела представить охранника маме, как его мозги могли допустить, что женщина способна нанести мне вред? — пожаловалась я режиссеру.

Я поняла, что охранник собирался так меня оберегать и от моих подруг, и от моих зрителей, и даже от моей семьи. Намеревался охранять меня от жизни, которая мне очень нравилась. И даже отторгать от нее.

Впоследствии, если мне протягивали пишущие ручки, надеясь получить автограф, охранник с тупоумной тщательностью исследовал их, предполагая, как я догадывалась, что они могут быть хитроумным оружием, способным уколоть меня и отравить спрятанным в них ядом…

У великого итальянского поэта Данте (опять, следуя бабулиной традиции, прибегаю к литературе!) в его «Божественной Комедии» написано, что в круге девятом ада мучаются «предатели благодетелей», то есть те, которые на добро отвечают злом. Но оказалось, что и те, кто отвечают на добро благодарностью, не ведающей границ, тоже могут создать своим благодетелям сложности. Мама спасенного мальчика сообщила о моем «благодеянии» журналистам. И боже, что началось!