— Кофе? — валькирия хмурит свои светлые брови: — как нету? Есть. Вот, ямайский кофе, настоящий, не то, что цикорий, который чанки в своих магазинчиках продают. Кофейня «Рыбов и Ко», на паях! И сахару уж возьми, чай не негоже кофею без сахару, горький он больно.

— Взять возьму, но молодой барин кофе черным пьет. Это в чай кладет… лимончика бы…

— Вот нету лимонов — расстраивается барышня валькирия: — нету и все. А ты вот, порошка возьми. Лимонная кислота, это из армейских запасов. Если не вглядываться, что ломтика лимона в чае нет, то на вкус — не отличишь. И полезная. От цинги да чахотки помогает.

— Благодарствую.

— И чайник возьми. Чайников все равно много. У нас мяса не хватает, отправили охотиться девчат и с ними — пару охотников бывалых, авось к вечеру принесут что. — вздыхает валькирия: — а как там сам? Здоров? А то говорят, что весь в крови был… и голый. — щеки валькирии краснеют и она прижимает их ладошками: — срам то какой…

— Ну… дык какая одежа его силушку то сдержит — замечает Пахом, складывая провизию и имущество, добытое с боем — котелок с едой, пузатую бутылку коньяка, половину сахарной головы, чайник, ложки-вилки и бумажную упаковку с надписью «Ямайский кофе! Рыбов и Ко, кофейня на паях!»

— И то верно — кивает валькирия: — А уж какой у Владимира Григорьевича Родовой Дар открылся! Говорят, сами древние витязи в нем проснулись и силы дали, чтобы народ спасти.

— А то! Инда, видела небось, как он — как даст рукой и голова у твари прочь! Как будто гуттаперчевая. — довольно оглаживает бороду Пахом: — молодой барин всегда горяч был, но как Дар обрел — как будто взрослее стал. И держит себя по-другому и ходит. Как глянет строго — так и приседаю сразу.

— А Мария Сергеевна что? — спрашивает валькирия, положив подбородок на ладонь руки и уперев предплечье в стол локтем: — она как? Ведь сейчас Комиссия будет и неровен час отзовут Владимира Григорьевича, а у них амуры были. Я Марию Сергеевну люблю, она завсегда за нас горой… и не лютует на учениях. Всяко лучше, чем солдафон Краузе, тот нас за винтики считал, нет дескать в армии женщин и мужчин, а есть солдаты. А мы и в не в армии вовсе, мы воительницы Святой Елены…

— Так кто ж его знает. Вроде нормально… — пожимает плечами Пахом.

— Вот вы мужики ничего не понимаете — сердится валькирия: — да на ней лица нет! Владимир Григорьевич знатного роду, это правда, но она же Мещерская! И вдовая. Не быть им вместе… злая судьбинушка разлучница. Эх… романтика… а вот взял бы Владимир Григорьевич, схватил ее крепкой рукой, да поперек седла, да в широкую степь! В земли неведомы, да жили бы там, добра наживали… деток рожали… — глаза валькирии заволакивает томной пленкой, и она вздыхает. Мечтательно улыбается.

— Ага, вот помнится был один гусар, который вот так голову поварихе из Агинского морочил, дескать любит и все тут. А у нее трое детей и муж из ссыльных. Ну, ясное дело задурил поварихе голову гусар, посадил ее на коня и в степь. Да только недалеко отъехали, потому как пурга налетела, так их и нашли — замёрзшими в снегу, ну чисто ледяные статуи, что перед императорским дворцом на Рождественские праздники ставят.

— Да ну тебя в пень! — сердится валькирия: — всю романтику мне испортил! Забирай свое добро и проваливай. Владимиру Григорьевичу передай, что валькирия Ромашкина Кира — изволит привет передавать и ежели что ему надобно — пусть прямо ко мне и обращается. У меня и чай хороший есть и сладости вывезти успели… немного но есть. Все, ступай, мне обед готовить на ораву… только гарнизонных почитай две сотни.

— Благодарствую. — кивает Пахом, завязывая добытое с боем имущество в узел: — передам, уж не беспокойтесь.

— И… скажи что Ромашкина Кира — всегда в него верила. Скажи что… ай, ладно, не надо ничего — краснеет валькирия: — ступай уже!

На пути в свою палатку Пахом остановился. Подошел к женщине, которая сидела на поваленном бревне и смотрела в даль пустыми глазами. Сел рядом и потянулся за пазуху. Достал оттуда кисет и неторопливо — скрутил самокрутку. Покряхтел, закурил, выпустил облако дыма.

— Как будто и не было его… — сказала наконец женщина, глядя прямо перед собой: — я ведь ему говорила, не ходи ты, брось. А он — нет, там отцовский топор остался, какой плотник без топора… а сейчас — ни топора, ни плотника… — она уткнулась лицом в ладони и всхлипнула.

—… — промолчал Пахом, сидя рядом. Промолчал, начал развязывать свой узел.

— Дети голодные — тусклым голосом продолжила она: — со вчерашнего дня не ели. Вальки на кухне не рассчитали на гражданских… да еще и не сословных. Говорят, чтобы не толкались у кухни, а сходили и добыли сами, завтра армия прибудет. А прибудет армия и что? У нас все имущество там осталось…

—… ты… это. Не убивайся, Тамара. Детей поднимем. Вальки не виноваты, они ж и правда на всех не рассчитывали, да и припасов немного с собой унесли. Сегодня в обед уже на всех хватить должно. А я… вот, для тебя и твоих деток на кухне — порцию получил. За вчера тоже. Так и сказали — мол передай Тамаре, да деткам ее — говорит Пахом: — и вот еще — сахарная голова. Почти целая.

— Ух ты! У дядьки сахарная голова! Дай облизнуть! — тут же прилетел сорванец в темном зипуне, великоватом по размеру: — мам, а мам!

— Пахом?

— Да пусть берет! Тебе и передали. И тебе и деткам твоим. А на кухне к Сеньке подойди, он вам порцию устроит вечером. И вообще… нормальный он парень, ты присмотрись…

— Пахом!

— А что Пахом? Я же ничего… просто дальше жить надо, Тамара. Дитев своих растить. На… вот.

— Я не могу это взять…

— Бери, говорю. Это от молодого барина.

— Владимира Григорьевича?

— Да. Бери и не дури. Ежели молодой барин сказал — накормить и рублем одарить — то надо так и сделать. А то мне потом головы не сносить. Бери. Детей угостишь.

— Спасибо! Спасибо, тебе, добрый ты человек Пахом. И барин твой добрый…

Что такое «домашний арест», если у тебя и дома-то нет? Нет, даже не так — что такое «домашний арест» в понятии Лейб-Гвардии Третьего Гусарского Полка? Выглядит сия процедура донельзя просто — офицер, который отвечает за саму процедуру — строго смотрит на меня и просит дать честное слово, что я никуда не убегу и скрываться от правосудия не буду. После чего — кивает головой и «Вы можете быть свободны, Владимир Григорьевич», даже не подозревая, какая ирония сквозит в этих словах. Свободен, но под арестом, под арестом, но свободен. Пределы лагеря не покидать — вот и все ограничения. Даже охрану к моей палатке не приставили. Интересно, у них всегда так, или это особое отношение к героям, которые Прорыв сдерживали… да и у Марии Сергеевны явно личное знакомство близкого свойства с генералом Троицким.

— Кстати, а что ты знаешь о генерале Троицком? — спрашиваю я вслух: — они с Марией Сергеевной давно знакомы?

— О, брат. Да ты же все забыл… — вяло откликается гусар Леоне, который лежит на соседней койке и одной рукой подбрасывает вверх небольшой мячик, ловит его и повторяет все с начала: — они с Троицким на дуэли сражались против друг друга. Мда… это еще до Императорского Манифеста, который дуэли запрещает было. Лет эдак пять назад, что ли, тогда…

— Погоди… так дуэли запрещены? — перебиваю его я, у меня в голове возникает когнитивный диссонанс — вроде как все знали, что мы с Малютиным на дуэли драться пойдем, но ни у кого никаких возражений… целитель городской, Мантуров Сергей Дмитриевич даже что-то говорил Марии Сергеевне про то, что «все по правилам», дескать. А она — мой непосредственный начальник… И все равно — никто власти не уведомил, никто полицию или офицеров Правопорядка в известность не поставил… как это так?

— Да порядочно уже. Я ж говорю — лет пять как. Я тогда еще в колледже учился, как сейчас помню — вызвали нас на построение и зачитали Манифест, так и так, «лучшие сыны и дочери Отечества, из-за пустословия или гордыни, вопреки Закону Божескому и человеческому» и все такое. — зевает гусар и подбрасывает мячик вверх. Ловит его.