Вдруг Копырин услышал женский голос, зовущий на помощь. Толкая впереди себя брус, Копырин поплыл на голос. Вскоре он увидел тонущую женщину. Это была его помощница на судне — хирург Татьяна Разумеенко. Она из последних сил держалась на поверхности воды. Подплыв к ней, Копырин отдал помощнице брус. Вдвоем держаться за него было невозможно — брус погружался в воду.

Сказав женщине несколько ободряющих слов, Копырин поплыл дальше искать что-нибудь, за что можно было бы ухватиться. Больше его никто не видел...

Татьяна осталась одна. Неожиданно к ней подплыл, держась за доску, тот самый матрос Шуваенко, которому она накануне делала операцию. Вместе они подобрали ещё несколько досок. Матрос разбинтовал свои раны и связал бинтами все доски вместе. Получился плотик, на котором держаться было легче, чем на доске. Матрос Шуваенко стонал и скрипел зубами. У него открылось кровотечение, раны разъедала солёная вода. Он стал временами впадать в забытье.

Становилось все холодней. Закоченевшая Татьяна всё же нашла в себе силы поддерживать слабеющего спутника и ободрять его. К счастью, море было спокойным. Утлый плотик из досок, скрепленных бинтами, не выдержал бы даже небольшого волнения.

Лейтенант Александровский со своего командного поста управления зенитной артиллерией правого борта следил, как большие чёрные шары медленно подтягиваются к рее, сигнализируя, что крейсер «Киров» остановился. И стоит без хода.

Корабль прогремел якорь-цепью на Большом Кронштадтском рейде. По правому борту в лёгкой дымке виднелись очертания до слёз родного Кронштадта: купол Морского собора, трубы завода, тёмные силуэты фортов, железобетонным частоколом протянувшиеся от северного до южного берегов залива.

Последний налёт отряд выдержал у острова Лавенсари, после чего адмирал Трибуц приказал убрать параваны и идти дальше, увеличив ход до 15 узлов (чтобы не отстал «Суур-Тылл»). До Кронштадта дошли — не заметили.

Кто-то вспомнил, что сегодня субботний день — увольнение. Все рассмеялись. Где-то на южном берегу устрашающе гремела канонада, в небо поднимался чёрный дым. Боевая трансляция время от времени объявляла о готовности к воздушной тревоге.

Не успел «Киров» стать на якорь, как к его борту подлетел пограничный катер. Моряки вновь образовали живой конвейер, передавая на катер ящички и мешочки с ценностями Эстонского банка.

Наконец прозвучал отбой, и Александровский направился в кают-компанию. По дороге он был остановлен резкой командой: «Смирно! Встать к борту!» На катер сходил адмирал Трибуц.

В кают-компании Александровский застал контр-адмирала Дрозда, командира крейсера капитана 2-го ранга Сухорукова, военкома Столярова и командующего 10-м стрелковым корпусом генерала Николаева.

Адмирал Дрозд обратился к офицерам с казенным поздравлением по поводу «завершения похода». Потрясённый генерал Николаев был более понятен. «За два месяца я видел войну в различных и многообразных проявлениях. Приходилось проскакивать минные поля, быть под артиллерийским обстрелом, выдерживать массированные бомбовые удары, видеть гибель людей. Но такого состояния, какое было у меня на переходе, никогда не испытывал и, вероятно, вы, моряки, меня не поймёте. После этого перехода никакое сражение на суше удивить меня не может. Такого сложного переплета боевых событий в такой короткий по времени срок на земле быть не может. Подумать только — корабль на минном поле и по нему бьёт артиллерия, пикируют самолёты, охотятся подводные лодки и катера. Все это одновременно, да ещё к тому же корабль на волне раскачивается...»

Лейтенанту Александровскому генеральская патетика была не совсем понятна. Для молодого офицера переход из Таллинна в Кронштадт мало чем отличался от любого другого боевого похода. Бывало и похуже. Например, при прорыве из Моонзунда.

Мины, правда, нервировали немного. Но, в основном, практически весь переход лейтенант Александровский провёл на своём СПН. В перерыве между налётами немецкой авиации он занимался тем, что составлял дефектную ведомость на вверенную ему материальную часть и список того, что в первую очередь надо бы получить со складов по прибытии в Кронштадт. Ну а во время налётов пикировщиков просто не было времени для каких-то страхов и переживаний.

А потому он решил, что генерала Николаева просто укачало. Это всегда бывает с сухопутными начальниками, когда они впервые выходят в море на боевом корабле.

Старший штурман транспорта «Калпакс» Шверст, пытаясь открыть люки кормовых трюмов, чтобы дать находящимся там раненым хотя бы теоретический шанс к спасению, не успел вовремя покинуть тонущее судно и был затянут водоворотом, образовавшимся на месте гибели транспорта. Вместе с погружающимся пароходом его со страшной силой затянуло вниз, и только когда «Калпакс» опустился на дно залива, а оставшийся в нём воздух вырвался из корпуса как пробка из бутылки, Шверста выбросило на поверхность.

Отдышавшись, он немного пришёл в себя и смотрел, как самолёты пикируют на ушедший далеко вперёд «Атис Кронвалдс». Он поймал себя на мысли, что не испытывает никаких эмоций: ни ненависти к самолётам противника, ни горечи по поводу гибели собственного судна. Шверст впал в какую-то прострацию. Ему казалось, что он смотрит страшный фильм.

Вдали чернел остров Лавенсари, и Шверст решил попытаться добраться до него. Ни круга, ни спасательного жилета у него не было. Он даже радовался этому обстоятельству, поскольку как опытный моряк знал, что плывущие на спасательных кругах, как правило, незаметно коченеют и гибнут. Проплыв немного, он наткнулся на одинокое бревно, ухватился за него и тут же заснул. Или потерял сознание. Он не мог сказать точно. Через некоторое время он проснулся (или очнулся) от того, что ушёл под воду. С шумом вынырнув на поверхность, Шверст обнаружил спасительное бревно уже в нескольких метрах от себя. Догнать его снова оказалось совсем не так легко, как ему показалось вначале. Ветер и волны уносили бревно с гораздо большей скоростью, чем мог плыть сам Шверст.

Он истратил много сил и времени, чтобы догнать этот спасительный кусок дерева, а догнав и ухватившись за него, снова заснул или потерял сознание. На этот раз скорее заснул, поскольку в воспалённом мозгу начали багроветь какие-то кошмары. Очнувшись, хлебнув солёной воды, Шверст обнаружил, что бревно опять уплыло далеко от него. Ему, как и всем спасшимся с погибшего «Калпакса», предстояло бороться за жизнь ещё долго — до следующего утра, когда вышедшие наконец с острова Лавенсари катера начали спасать тех, у кого хватило сил продержаться всё это время в холодной воде.

На поверхности воды вперемежку плавали мёртвые и живые. Мёртвые косяками, живые — одиночками. С катеров длинными крюками дотягивались до человека и, если тот не подавал признаков жизни, шли дальше. Когда катер проходил мимо старшего штурмана Шверста, он уже настолько закоченел, что уже не мог не только пошевелиться, но и закричать. Он мог ещё только моргать. Чисто случайно именно это и заметили с катера, зацепили крюком и вытащили на борт. Его растёрли спиртом, влили, разжав челюсти, водки с кипятком, перевязали рану на ноге, о которой Шверст даже не знал, и положили отсыпаться в тепло моторного отсека.

Адмирал Пантелеев с волнением смотрел на величественный силуэт Кронштадтского Морского собора, ещё не отдавая себе полностью отчёта в том, что подбитый «Минск» всё-таки добрался до Кронштадта.

«Минск» и «Ленинград» вместе отдали якорь на Большом Кронштадтском рейде. Плавание на «Минске» из Таллинна в Кронштадт продолжалось для адмирала Пантелеева чуть более суток, но он понимал, и не ошибся в этом, что до конца жизни не избавится от потрясений и впечатлений, полученных в этой операции.

Громада крейсера «Киров» темнела в нескольких кабельтовых от левого борта. Флага командующего на крейсере не было. С «Минска» запросили прожектором местонахождение адмирала Трибуца и получили ответ, что командующий отбыл на берег в штаб КБФ.