— Эй-эй! — кричали стоящие у подножия вала и шарахались в сторону.

Здесь галдел базарный люд. На плитах стояли барышники в люстриновых архалуках, скрестив на груди руки.

Путник остановился передохнуть под разрушенной башней.

Внизу, на тропинке, показались школьники. Они шли парами за человеком с редкой рыжей бороденкой на жирном лице. Коротконогий и толстый, он походил на оплывший огарок. Шли торопливо, оживленно переговариваясь.

Это были воспитанники духовного училища. Инспектор привел детей смотреть казнь, чтобы укрепить в их сердцах уважение к начальству, чтобы они росли тише воды, ниже травы.

Инспектор был в парадном мундире, левой рукой он придерживал шпагу и так ожесточенно сопел, что казалось, будто душа его вот-вот расстанется с телом.

Увидев детей, путник нахмурил брови. Внимание его привлек смуглый мальчуган, который старался высвободить свою руку из руки товарища. Тот смеялся и глазами показывал на инспектора. Смуглому мальчику надоела эта игра, он вырвался и стремительно, как капля ртути, юркнул в толпу, Вскоре он снова показался и побежал по косогору. На нем были ладно сшитые сапоги. Он поминутно оглядывался, словно боялся, что там, на площади, что-то произойдет, прежде чем он добежит до башни.

Мальчик то и дело откидывал со лба непокорную прядь волос. Казалось, его живые глаза вот-вот кому-то лукаво подмигнут и он зальется долгим смехом.

Инспектор собрал детей под башней. И только успел присесть, как перед ним вырос человек в широкополой шляпе.

— Почуяли весну, потянулись… — пробурчал инспектор и достал из кармана медяк.

Но рука, протянувшая милостыню, повисла в воздухе.

Нет, не о милостыне говорили умные, строгие глаза незнакомца. И это взорвало инспектора.

— Ну, что прикажете? — насмешливо процедил он, удобно усаживаясь на камне.

— Зачем вы привели детей? Жалко их, — тихо, будто припоминая что-то, сказал незнакомец.

— Что-о-о? — исподлобья, поверх очков, посмотрел на него инспектор. Он показал рукой на виселицы: — Бунтовать вздумал? Тоже туда захотел?

— Уведите, на калечьте детей! — настаивал незнакомец.

Дети, услышав, что их предлагают увести отсюда, недовольно поглядывали на незнакомого человека.

— Кто ты такой? Как ты смеешь? Да я тебя сейчас…

Инспектор вскочил, сжал кулаки и сразу стал смешным, потому что был он как оплывший огарок и кулаки у него были маленькие, как яйцо, которое курица кладет последним.

— Ведут! — закричал кто-то.

И все стоящие на горе всполошились, будто во время землетрясения. Беспорядочно нахлынувшая толпа отшвырнула куда-то инспектора, и школьники, пользуясь этим, разбежались кто куда.

День выдался хороший. Кура пахла землей и сырым лесом. И запах этот был настолько крепок, что заглушал бурный аромат цветущих садов.

Время от времени в садах внезапно вздрагивали ветви. Но не от ветра. Ветви качались оттого, что лопались набухшие почки.

Небо было спокойно, чисто до самых далеких зубчатых хребтов. Казалось невозможным, что такое небо когда-нибудь затмится тучами. Берега Куры бурно цвели миндалем и алычой. Светлые тени ранней весны причудливо шевелились на глиняных стенах домов.

Путника прижали к стене крепостной башни. На шляпу его посыпался щебень. Он с трудом повернул голову. Смуглый мальчуган в поисках опоры цеплялся ногами за выступ стены и срывался. Наконец, изловчившись, резко рванулся и ухватился за сухую ветку дикого инжира. Забрался наверх, стряхнул пыль с колен, выпрямился.

Перехватив завистливые взгляды товарищей, оставшихся внизу, он сочувственно подмигнул им.

Тревожную тишину царапнул глухой, далекий звон кандалов. Крепость замерла, как замирает перепел под проносящейся тенью коршуна.

Звон нарастал зловеще быстро. Лязг кандалов заглушал шум всего мира.

За углом, на узкой улице, показался человек в ярко-красной рубахе.

— Сгинь! — взвизгнула женщина и закрыла шалью глаза.

Красная рубаха доходила палачу до колен. Сапоги гармошкой. Лакированные голенища как-то особенно сверкали на солнце, и это запоминалось надолго. Прихрамывая на правую ногу — колол гвоздь в сапоге, — палач свирепо оглядывался на молчаливо бредущих осужденных, словно это они шили ему сапоги.

Закованные в цепи крестьяне шли гуськом. Впереди — Сандро Хубулури, высокий, широкоплечий, двойной вязки мужик. Дубленый тулуп из белой овчины ладно обтягивал его могучие плечи. Широкие черные шаровары были забраны в пестрые шерстяные носки.

В прошлом году Хубулури, на свою беду, опередил в скачках у Рокского замка князя Мачабели. Как Мачабели ни гикал, как ни молил своего прославленного скакуна, но туго перевязанный хвост коня Хубулури неотступно маячил перед глазами надменного князя.

И князь отомстил: на другой же день увез и обесчестил невесту Хубулури.

Хубулури и его побратим Тате Джиошвили узнали об этом в поле. Они бросили соху, пристрелили подлого князя и ушли в лес.

Урядники трех волостей кинулись за ними в погоню. Оцепили все пути и перепутья, так что казалось — внизу змея не проползет, вверху птица не пролетит. Но беглецы были неуловимы, как молния.

Раздосадованный уездный начальник вспомнил много раз испытанную уловку: обесчещенную девушку он посадил под замок. Он был уверен, что рыцарскому отношению здешних крестьян к женщинам не изменит и Хубулури.

И он не ошибся.

Хубулури сдался, чтобы выручить из темницы невесту…

Сейчас он шагал легко, как будто не касался земли. Упрямый лоб, широкие и крепкие, как булыжник, скулы говорили о несокрушимой воле.

Спокойно, размеренно отсчитывал он последние шаги своей неудавшейся жизни.

На плоских крышах сидели девушки. Заметив, как они сокрушенно качали головами и шептались, Хубулури повеселел. Тряхнул лохматой головой в сторону виселицы и крикнул:

— Девушки, красотки ненаглядные, иду «лекури» танцевать! Может, спляшем вместе?

— Горе твоей матери! — крикнула одна из девушек.

— Почему, красотка моя, почему? Твоей матери горе, что теряет такого зятя! — ответил Хубулури, и на его спокойном лице дрогнула улыбка.

Потом он обернулся к какому-то барышнику с красной бычьей шеей. Тот стоял на козлах дрожек, заложив за серебряный пояс большие пальцы в кольцах.

— Пиран-джан! — нараспев протянул Хубулури. — Помирай скорей. Встретимся там — все сразу оплачу: и долг, и проценты.

Купец сперва растерялся, но быстро нашелся и прохрипел пропитой глоткой:

— Не беспокойся, Сандро-джан, встретишь там отца моего, ему передай!

— Ва, сукин сын, какой ты добрый стал! — засмеялся Хубулури тихим, недобрым смехом.

Он удивился так искренне, что даже мрачно молчавшие крестьяне заулыбались.

Еще что-то хотел сказать Хубулури, но конвойный поднес приклад к самой его груди. Злобно шевельнув твердыми, сухими губами, Хубулури замолчал.

Только у самой площади Хубулури стало не по себе. Он вдруг начал беспокойно шарить глазами по толпе, по рядам безучастно стоявших солдат. Кого искали его глаза, кому он хотел подарить свой последний взгляд?

За Хубулури шел Тате Джиошвили, тоже когда-то крепкий, как аробная ось, мужик. Но бессонные ночи сломили его. Глаза ввалились, он так похудел, что его плечи уже не могли расправить шинели. Тате был обут в дырявые лапти, там, где он ступал, оставались клочки сена.

Поникнув рыжей головой, он подтягивал кандалы, чтобы они не очень звенели. В нем чувствовалось холодное спокойствие отчаяния.

Увидев народ, Джиошвили взял себя в руки. Но сил хватило ненадолго. Он снова поник головой и продолжал идти разбитой походкой. На улице не сказал ни слова. Только раз, когда Хубулури переговаривался с девушками, он поднял голову, и на его бескровном, как бубен, лице скользнула скупая улыбка.

Третий… Откуда он взялся?! Во вчерашних газетах оповещалось, что в Гори публично повесят двух «разбойников» и плотникам было заказано приготовить две виселицы.