Не только каждому новому дому и каждому метру асфальта на улице радовался Чохели — он целый день чувствовал себя счастливым, увидев у калотубанской почты большую застекленную витрину со столичными газетами. А как Симон смеялся, когда ему рассказали, какой подвиг совершил почти столетний дед Мамука Варамашвили. В Калотубани никогда не было питьевой воды, ее возили на вьючных осликах и арбах за четыре километра с реки Алазани. Летом вода была мутная, теплая, нездоровая. Недавно в деревню провели водопровод с далекого горного источника. На площади поставили первую водоразборную колонку. В минувшую субботу дети испортили кран — вода потекла на землю. Увидев это, старый Мамука поспешил к колонке и зажал кран ладонью. Говорили ему: «Дедушка, не трудись понапрасну, воды у нас теперь много, пусть освежит землю». А он даже рассердился: «Это все равно, говорит, что видеть, как льется кровь у раненого человека, и не помочь ему».

Так и удерживал воду более часа, пока не нашли слесаря.

Чохели вышел на западную околицу Калотубани, где его, как всегда, поджидала машина.

Неслышно подкрался темный душный ширакский вечер. На какое-то время степь притихла, даже неугомонные кузнечики дали отдых своим трещоткам. Сильнее запахло остывающей землей — так всегда бывает здесь после захода солнца, когда день сразу, без сумерек, сменяется ночью.

На пригорке у самой дороги светился всеми окнами новый дом. В него, видимо, только-только вселились. Во дворе еще стоял старый пузатый комод, около него хлопотали двое молодых парней в армейских гимнастерках, но что-то у них не ладилось, из комода вываливались ящики, и один из парней сердито крикнул:

— Где ты, Ламара, давай помоги!

В окне показалась молодая женщина. Чохели не слышал, что она ответила парням, но женщина махнула рукой, откинула голову назад и вдруг залилась таким смехом, что даже дремавший райкомовский шофер проснулся и выглянул из машины.

«Что может быть красивее в жизни, чем обрадованный человек», — подумал Чохели.

— Куда теперь? — спросил Нодар.

— Заедем на часок в Калотубани. Мы у них сегодня комбайны забрали. Наверно, злы на нас, как черти.

— Огонь на себя, значит, товарищ майор! — усмехнулся Нодар.

— Приходится иногда… Должность такая, — сказал Чохели, усаживаясь в машину.

— Здравствуй, Манучар! Ты что сегодня, за хозяина? — сказал Чохели, пожимая Угрехелидзе руку.

— Какие мы хозяева, Симон, — сразу набросился на секретаря райкома Манучар Угрехелидзе. — Хозяева! — повторил он и показал рукой на темный угол позади большого, похожего на бильярд письменного стола председателя. — Видишь, угол паутиной зарос. А когда-то здесь два переходящих знамени стояли… Теперь посмотри на Доску почета — половину карточек поснимали. Один не угодил Кривому Мито, другой на заработки в «Грузнефть» подался, третий вениками на базаре торгует. И я тоже хорош — слышал, наверное, бригаду бросил, липу свою срубил. Для чего, думаешь, я с такой красотой расстался? Моей липой вся деревня любовалась. Кривой Мито довел, вот что! Поверишь, когда я свой дворик начал пахать, муторно мне стало. Показалось, что я к дедовской сохе вернулся. А я уже без колхоза не могу, Симон…

— Да кто тебя гонит?

— Гнилая доска гвоздя не удержит. Ничего у нас с этим председателем не выйдет. Писали мы тебе, просили разобраться. А ты наш колхоз за десятки километров объезжаешь. Понимаю, не мил он твоему сердцу. Но разве имеет право секретарь райкома делить колхозы на любимые и нелюбимые?

— Сдаюсь, — сказал Симон, — есть за мной такой грешок. Ну что ж, давай будем разбираться.

— Я уже разобрался, Симон! Помоги мне, будь человеком!

— Говори, — сказал Чохели. Он вдруг увидел, как изменился за последнее время этот крепкий, прямо-таки двужильный человек. И лицо у него осунулось, и плечи опустились. Что с ним? Так можно прозевать хорошего человека.

— Задумал я перейти к нарианцам. Тебе первому говорю об этом.

— И больше никому не говори, — быстро сказал Чохели. — Осудят тебя люди. Скажут, сбежал Манучар Угрехелидзе, бросил товарищей в трудный час.

— Я от трудностей не бегу, товарищ секретарь.

— И не убежишь, — вдруг рассмеялся Чохели.

Манучар угрюмо посмотрел на секретаря. Этот смех ему очень не понравился.

— С чего ты так развеселился, Симон? — резко спросил Манучар.

— Виноват. Да вот сам посуди. Ты бежать задумал, а у твоих товарищей другая задумка. Приходили они в райком, секретничали со мной. А я, так и быть, открою тебе этот секрет. «Манучара Угрехелидзе председателем хотим», — заявили они.

— Меня? Председателем? — растерялся Манучар.

— Тебя. И, по-моему, они не ошибаются. Я так им и сказал: если позовете меня на ваше собрание, я без колебания поддержу кандидатуру Манучара Угрехелидзе.

— А что я липу срубил, они забыли? — вырвалось у Манучара.

— Эх, милый человек… Мы в своей жизни чего только не рубили — лес гудел и щепки летели…

Мимо распахнутого окна промчались тяжело груженные автомашины — в комнату проник запах зерна, еще напоенного жаром степного солнца.

— Пойду, — сказал Чохели. — Везут зерно ночной смены.

Мцхета,

1958–1960

Дождь идет?

— Идет, сударь.

Гоча вздохнул, вынул из серебряного портсигара папиросу, стал разминать ее и тут же вспомнил давешний зарок не курить натощак. Он положил папиросу обратно и уставился на девушку — она растапливала кафельную печку.

За окном занималось дождливое утро, и в комнате еще не рассеялся ночной сумрак, но Гаянэ сразу почувствовала: затихший в постели хозяин не сводит с нее глаз.

Она смутилась. С трудом открыла дверцу, чтобы забросить в печь уголь. Каждое движение было неуклюжим и скованным, словно руки и ноги у нее онемели. Такое случалось с Гаянэ всякий раз, когда на нее смотрел хозяин. Гоча замечал это, и было похоже, что смущение девушки развлекало его. В душе он посмеивался, когда вконец растерянная Гаянэ не могла найти двери или едва не роняла из рук стакан с чаем.

— Гости давно разошлись?

— Генерал и ваш помощник только сейчас ушли.

— А я что-то быстро опьянел! Скажи мадам Оленьке, чтобы сварила мне кофе.

Гаянэ подхватила таз с золой и мгновенно исчезла. Попробуй пойми: спешила она избавиться от назойливого взгляда Гочи или торопилась выполнить его поручение. «Из-за этой девчонки я совсем рассудка лишился. Перед самим собой стыдно, такая чушь иной раз в голову лезет!» — неожиданно признался себе Гоча.

Он сунул ноги в шлепанцы и подошел к окну. Протер ладонью запотевшее стекло. Бедно одетые женщины, которые, зябко кутаясь в шали, переходили грязную мостовую, напомнили Гоче Калмахелидзе холодный мрачный коридор его министерства. Это порядком испортило ему настроение. Несмотря на то что из приемной товарища министра вынесли все стулья, жалобщиков и просителей не становилось меньше. Женщины-татарки с самого утра располагались прямо на полу. Они пытались унять своих младенцев, всовывая им в орущие рты высохшую грудь, и не двигались с места вплоть до окончания рабочего дня. Хмурые мужчины слонялись по коридору, время от времени приваливаясь к стене и глядя остекленелым от долгого ожидания взором на обитую кожей дверь. Эта картина отбивала у Гочи Калмахелидзе всякое желание идти на службу. И зима, как назло, выдалась — хуже не придумаешь. Хоть бы потеплело немного, чтобы эти несчастные бедняки согрелись наконец и перестали осаждать кабинет товарища министра снабжения.

Лукавый март вильнул хвостом: бесконечный снег с дождем пополам замучил тифлисцев. В городе не купишь ни угля, ни вязанки дров. Казалось, в колхидских лесах бук и ольха вовек не переведутся, но железнодорожное начальство умудрилось где-то в Шамхоре затерять набитые топливом товарные вагоны, и в результате ни дров, ни ткибульского угля. С утра до вечера в на-сквозь промерзшем министерстве только и слышно чихание да кашель.