Церковная ограда осталась позади. Девушки подошли к неглубокой канаве, наполненной грязной застоявшейся водой. За канавой стояло несколько шалашей, но возле них никого не было видно. Не долго раздумывая, Майя подобрала выше колен длинную узкую юбку, разбежалась и, взвизгнув, перепрыгнула через канаву. Шуко хотела сделать то же самое, но не добежала до канавы. Из шалаша вышел какой-то рыжий парень с заспанным лицом.

— Кого тут режут? — спросил он и уставился на Шуко нагловатыми глазами.

Шуко поспешно опустила платье и смущенно потупилась.

— Прыгай, девушка, прыгай, — сказал рыжий, протягивая ей руку.

— Ты сначала уйди, тогда она прыгнет, — сказала Майя.

— Нет, красавицы мои, куда я от вас уйду.

— Тогда стой, пока в землю не врастешь, — рассердилась Майя.

— А зачем мне стоять? Я лучше сяду, мне спешить некуда, — сказал рыжий и уселся на узкую доску, которая, видимо, заменяла владельцу шалаша скамью. Доску покрывал потертый кусок паласа, под нее были подставлены камни.

— А мы спешим, — сказала Майя, и не успел парень опомниться, как она выдернула из-под него доску. Рыжий хлопнулся на землю, а Майя, заливаясь смехом, мигом перекинула доску через канаву и провела по шаткому мостику свою оробевшую подругу.

— Да, таких не зарежут, — сказал парень, подымаясь с земли и провожая восхищенным взглядом убегающих девушек.

Они остановились, чтобы перевести дыхание. Шуко сняла башмак, вытряхнула из него песок.

— Ох, Майя, разве можно так с парнями шутить. Вдруг он за нами погонится.

— Он рыжий… Они все добрые, — сказала Майя.

— Смотри, встретишь не рыжего, оторвет тебе голову.

Где-то недалеко от них ударили в колокол. Майя оживилась.

— Пойдем скорее, я тебе что-то покажу.

— Опять в церковь?

— Да нет, какая это церковь… Посмотришь, с ума сойдешь.

Они быстро пробежали притихшие к полудню торговые ряды и очутились перед большой четырехугольной палаткой из потемневшего, во многих местах залатанного и заштопанного корабельного брезента.

У входа в палатку женщина звонила в колокол, подвешенный на старой ободранной ольхе. Женщина была немолодая, вся какая-то черная, словно обугленная, кожа на лице у нее была тонкая, пересохшая, как осенний лист, а глаза очень усталые и печальные. Она была одета в длинное черное платье, украшенное блестками, гребень на ее голове тоже сверкал множеством поддельных камней. Тут же за маленьким столиком сидел толстый обрюзгший мужчина с красной феской на плешивой голове и надорванным голосом зазывал в балаган привлеченных колокольным звоном горцев.

— Почтенная публика! Дамы и господа! Спешите посмотреть музеум восковых фигур магистра изящных искусств Мишеля Карамяна, основанный в Париже в конце прошлого века. Наш паноптикум блестяще демонстрировался во всех европейских столицах. Его с удовольствием смотрели коронованные особы, принцы и принцессы… входите, входите, барышни, сеанс только начался, — вдруг обратился он к Майе и Шуко, раскланиваясь перед ними с удивительной для его комплекции легкостью.

Майя положила на стол два медных пятака и получила билеты.

Подруги вошли в просторную палатку и остановились у толстого каната, который отделял публику от невысоких подмостков. Зрителей было немного, человек тридцать — сорок, но стоящий на подмостках высокий мужчина в черном фраке и с серебряной звездой на груди говорил так громко и с таким воодушевлением, будто перед ним была тысячная толпа.

— …А сейчас, господа, я покажу вам императора французов Наполеона Бонапарта. — Магистр Мишель Карамян раздвинул ситцевую занавеску, и Шуко увидела невысокого полного человека, в старинной шляпе, со скрещенными на груди руками. В первое мгновение Шуко показалось, что он живой и сейчас покажет какой-нибудь фокус. Потом она увидела, как большая оса, покружившись над головой. Наполеона, села ему на щеку, но император рукой не двинул, не шелохнулся. «Кукла», — подумала Шуко и как-то сразу потеряла всякий интерес к императору французов.

«Наверное, хозяин его не отпустил, — вернулась она к своей тревоге. — Но Цоги так рвался на ярмарку. Спросить Майю… может, она знает. — Шуко посмотрела на подругу и вдруг решила: — Ни за что не спрошу. Стыд-то какой, совсем гордость свою потеряла, за парнем бегаю».

— Правда, интересно? — спросила Майя.

— Да-а, — рассеянно ответила Шуко.

А тем временем магистр Карамян продолжал свой рассказ:

— …Очень англичане не любили Наполеона, но боялись его. И вот однажды сказал ему король английский: «Зачем нам понапрасну проливать кровь своих подданных. Давай мы с тобой по-хорошему поделим мир». — «Согласен, — отвечает Наполеон, — поделим». Тогда английский король повертел глобус и говорит: «Тебе вся суша, мне вся вода». — «Ах, ты, коварный англичанин, — рассердился Наполеон, — обмануть меня вздумал, будто я не знаю, что воды на земле в три раза больше, чем суши…»

Шуко фыркнула в ладошку.

— Что тут смешного? — удивилась Майя.

— Да разве на свете воды больше, чем земли?

— А ты думаешь, на нашей Алазани мир кончается?

Потом Мишель Карамян показал публике восковую фигуру Шамиля, но на подружек манекен дагестанского имама не произвел большого впечатления. Они посмотрели на него, как на знакомого старичка из соседней деревни. Они с детства слышали про Шамиля, видели раскрашенные картинки с его изображением и сами могли немало рассказать о нем ученому магистру Карамяну. Но когда хозяин балагана отдернул третью занавеску и показал молодую полуобнаженную женщину с длинными распущенными волосами, которая, откинув назад голову, прижимала к своей груди маленькую пеструю змею, Шуко едва не вскрикнула от изумления. Женщина лежала на зеленом бархате и спокойно улыбалась ярко накрашенными губами, хотя Шуко видела, что гадюка уже вонзила свои зубы в темно-вишневый сосок.

— Посмотрите, перед вами египетская царица Клеопатра, — сказал Карамян. — Она жила еще до рождества Христова, была сказочно богата, красива, ее называли звездой Востока, но когда любимый человек бросил ее, она сделала то, что делают многие брошенные женщины во всем мире, во все времена… Несчастная любовь свела красавицу царицу в могилу… — Карамян посмотрел на девушек, сочувственно покачал головой и вдруг, выкинув вперед руку с белым накрахмаленным манжетом, произнес рыдающим голосом:

так говорила царица Клеопатра, прощаясь с жизнью и прикладывая ядовитую змею к своему божественному телу.

Шуко всхлипнула, Майя оглянулась. Опустив голову и закрыв лицо руками, Шуко плакала навзрыд.

— Перестань, глупая. Люди смотрят. Кто она тебе? Сестра? Подруга?

— Сейчас… я сейчас, — сказала Шуко, но не смогла удержать слезы. Не сестра. Не подруга. Шуко плакала от нестерпимой жалости к той красивой египтянке, которая жила еще до рождества Христова. Значит, ничего не изменилось в судьбе женщины за многие века. Те же слезы, те же муки и страдания.

На них уже начали обращать внимание, какой-то мужчина в городской одежде сердито зашипел на девушек. Майя ласково обняла подругу за плечи, вывела из балагана.

— Успокойся. И зря ты от меня секреты держишь. Вот одна и не справилась, — сказала Майя. — Идем, идем, я знаю, где его найти.

Шуко подняла на нее полные слез глаза.

— А ты никому не скажешь?

— Глупая, думаешь, я слепая, ничего не вижу! Я давно все заметила, но молчу, как каменная. А ты ведь знаешь, как мне трудно хранить такие секреты.

Подруги рассмеялись и, взявшись за руки, пошли по пыльной ярмарочной улице.

Это была не самая лучшая лошадь на конской ярмарке. Тут были неказистые с виду, но крепкие, как лесной орех, тушинские иноходцы, светло-золотистые стройные карабахи, одинаково хорошие и под седлом, и под вьюком, много было мегрельских скакунов, но Цоги, увидев этого белого жеребца, уже ни на какую другую лошадь не хотел смотреть.