— Ты человек местный, отнеси шинель матушке, она в два счета пришьет этот рукав.

Пришить рукав к шинели я так и не успел: в полдень батальон (около двухсот штыков, две кухни, пять телег и столько же навьюченных мулов) подняли по тревоге. До станции Копитнари мы добрались в сумерки. Здесь долго ждали товарного поезда и только поздней ночью двинулись в сторону Батуми.

Б вагоне было холодно, бойцы расстелили на полу прихваченное из казармы сено и легли спать. Я тоже растянулся на сене рядом с Бичоиа, кое-как накрылся своей рваной шинелью и через минуту-другую уже летел в дальние сказочные страны…

Но в те заморские страны меня этот поезд не довез… Путешествие наше длилось недолго, мы и выспаться не успели — через два перегона на станции Саджавахо нас высадили и сказали:

— Меньшевики взорвали мост на Риони. Восстановим его, тогда и поедем дальше, к морю.

Я приуныл, но что поделаешь — я теперь казенный человек, приказ командира мимо ушей не пропустишь, и, затянув потуже пояс, принялся за работу. С утра до вечера мы таскали песок и гравий наверх по крутому рионскому берегу. С утра до вечера без «перекуров», с одним коротким перерывом на обед, я толкал неустойчивую одноколесную тачку-грабарку по узкой каменистой тропинке, увязая в грязи, застревая в ямах и ухабах. Целую неделю мы промучились на этой тропе, пока не подвезли лес и не соорудили дощатую дорогу наверх. Теперь стало намного легче, хотя непослушная грабарка нередко съезжала с узкого настила. Тогда я брался за колесо и, надрываясь, ставил его на колею.

Когда мы наконец покончили с мостом, тут же нашли нам другую работу — укреплять правый берег бурного Риони. Начиналось половодье, и река грозила затопить единственную шоссейную дорогу к Черному морю. Мы плели из толстых веток граба огромные фашины, ставили их в излучине реки и засыпали булыжником.

— Скажи мне, Бичоиа, где обещанная Индия, где мой кабардинский конь?! — не раз спрашивал я у моего друга, когда ночью, после скудного ужина, мы как подкошенные валились на соломенную подстилку.

— Какой ты нетерпеливый, Коция! Сначала надо восстановить мосты и починить дороги… Иначе как мы дойдем до Индии, — успокаивал меня Бичоиа, и я верил его словам, не мог не верить… Я же видел, как он, наш первый комсомолец, целыми днями таскает тачки с булыжниками, плетет фашины, не задумываясь лезет в холодную рионскую воду, а вечерами в тускло освещенной каморке дежурного по вокзалу пишет пламенные статьи о мировой революции для нашей стенной газеты «Красная звезда».

В середине лета батальон перевели в Чаладидские леса на заготовку дров для батумского гарнизона. Вот там, в гнилых болотах Чаладиди, и нашел меня разносчик малярийного яда — комар анофелес. За несколько дней страшная лихорадка так вымотала меня, что я едва ноги не протянул. Я метался в бреду и все спрашивал Бичоиа:

— Неужели ты обманул меня? Где мировая революция, Бичоиа? Где мой кабардинский конь?

А Бичоиа сидел у моего изголовья и, выжимая мокрое полотенце, которым только и спасал меня от малярийного жара, шептал над самым ухом:

— Потерпи немного, Коция. Вчера я ездил в Самтредиа, там я нашел одного провизора. Я отдал ему и сахар свой и табак, а он обещал достать хинин. А хинин, братец ты мой, мертвых на ноги ставит. Ты слышишь, Коция, что я тебе говорю!

— Слышу, Бичоиа. Ты только не оставляй меня здесь, возьми с собой в Индию. Мы там покажем этим магараджам — всю землю у них отберем и раздадим беднякам. Я непременно напишу стихи об Индии. А тебе я подарю цветные карандаши, я помню, ты любил рисовать, и ты, Бичоиа, нарисуешь большую картину: «Освобождение Индии от империализма».

Я часами уговаривал Бичоиа взять меня в заморский поход, а когда он выходил из палатки, я закрывал глаза, и мне казалось, что я уже сижу в седле, но мой кабардинский конь скачет не по земле, а чуточку выше — над зеленой травой, чтобы враги не услышали цокота его подков.

Что только не померещится в малярийном жару… Привиделось мне, будто на индийских полях наши ребята с Горы собирают желтую гвоздику. Почему именно желтую гвоздику? Однажды, когда мама готовила сациви, в кухню вошел мой дядя, весьма образованный человек Никифор Болквадзе, и сказал:

— А тебе известно, сестра, зачем открыли Индию? Вот ради этих специй — ради твоей любимой желтой гвоздики и душистого перца.

Мне почему-то запомнились эти дядюшкины слова, и, оказывается, во время болезни я неустанно твердил Бичоиа, что обязательно привезу матери из Индии полпуда желтой гвоздики. Я знал, что лучшего подарка для нее не найду на всем белом свете…

Ах, мама, мама! Она все-таки нашла своего беглого сына среди Чаладидских болот. К этому времени меня по болезни — я едва держался на ногах — уволили из армии. Товарищи устроили мне, самому молодому своему однополчанину, пышные проводы: дали на дорогу две буханки хлеба и немного сахара, устлали телегу войлоком и накрыли меня старой буркой. Мама повезла меня в свою деревню, и самое целебное лекарство — материнские руки — вскоре окончательно одолело мою болезнь.

Первое время я очень скучал по батальону, хотя за полтора года службы в нем ни в каких сражениях и великих походах не участвовал, только рубил лес, таскал грабарку и копал землю. Лишь раза два давали мне винтовку и ставили на посту у батальонной кассы.

Так кончилось мое путешествие в заморскую Индию, но не кончилась, а, пожалуй, тогда только и началась моя любовь к человеку в красноармейской шинели, который несет на своих плечах самую тяжелую и дорогую ношу в мире. Те полтора года навсегда связали меня с Красной Армией, поэтому ровно через двадцать лет я так сразу нашел свое место в ее рядах, словно никогда из них и не выходил.

Мцхета,

1969

А разве есть неправдивые рассказы? — может спросить читатель. Бывает, наврут с три короба. Но бывает и так: иной рассказчик возьмет и повернет по-своему услышанное и увиденное, порой сгустит краски или, наоборот, высветит тот или иной характер, чтобы даже мертвый камень высказал свою правду. А я в этих рассказах не изменил ни одну судьбу, не переставил ни одного предмета, ничего не преувеличил, а если где и не сдержал свои чувства, то, простите, — очень уж я люблю героев этой книги, а любовь не всегда управляема.

Яне запомнил, в котором часу мы погрузились на эту старую самоходную баржу, помеченную номером 182,— посадка происходила вечером, поспешно, в кромешной тьме. Было очень холодно и не очень уютно, и я с досадой подумал: «Не отдохнуть этой ночью», — но стоило мне прилечь на бухты жесткого корабельного каната, как я мгновенно заснул непробудным госпитальным сном. За два месяца спокойная больничная койка основательно отучила меня от чуткой окопной полудремы.

Народ на барже собрался самый разный: были и такие, как я, еще пахнувшие лекарствами и тыловой парикмахерской, ехали наборщики и печатники какой-то новой армейской типографии, шумные, говорливые работники фронтового военторга и еще какие-то командированные люди в небольших чинах.

Все это я узнал из разговоров в «кают-компании», куда меня определил вахтенный. А «кают-компанией» — эту дощатую, насквозь продуваемую времянку на корме, к моему удивлению, именовал матрос самоходки Гаги Шарангиа.

Во время посадки он стоял вахтенным у скользкого трапа и, поторапливая пассажиров, звонким голосом выкрикивал не очень нужные, по-моему, сейчас команды и с такой милой беззастенчивостью, с таким знакомым акцентом коверкал русские слова, что я сразу признал земляка.

— Откуда ты, парень? — спросил я этого молодого матросика, когда он пришел к нам в «кают-компанию».

Услышав родной язык, он как-то слишком бурно обрадовался — обеими руками пожал мою руку, потом совершенно неожиданно, словно мы были ровесниками, похлопал меня по плечу и тотчас же вместо ответа единым духом выложил всю свою нехитрую биографию.