На кутаисском вокзале творилось что-то невообразимое: бежавшие из Тбилиси «сильные мира сего» метались по привокзальной площади в поисках фаэтонов и бричек, наиболее предприимчивые тбилисцы пригоняли с заречной хонской биржи линейки и дилижансы. Погрузив на них свои семьи и чемоданы, они обещали извозчикам золотые горы, только бы не опоздать на батумские поезда.

Нашу арбу нагрузили мешками с сахаром и рисом и загнали во двор реального училища. Вскоре там скопилось около сорока арб и телег. Примерно в полдень наш караван вышел на самтредскую дорогу в сопровождении трех конных гвардейцев. Вдруг повалил тяжелый, мокрый снег. Мы с братом были легко одеты, мы ведь не собирались в дальнюю дорогу, и колючий мартовский ветер пробирал нас до костей.

Я шел за арбой, вытянувшись в струнку, стараясь, чтобы насквозь промокшая рубаха не отлипала от спины — отойдет она чуть-чуть, и по коже пробегает противный озноб, как в лихорадке.

Словом, это был настоящий мартовский день, когда снег не похож на снег, дождь на дождь, небо на небо и уже не веришь, что где-то есть солнце и мы увидим его когда-нибудь над этими озябшими, нахохленными, как мокрые воробьи, окраинными домишками, над еще голой, придорожной алычой — ей давно пора расцвесть, но март, злой март не дает белой красавице набраться сил..» Ужасная погода, божье наказание и только, но еще большим наказанием стал для нас один из конвойных. Они все были молоды, но этот был и вовсе зеленый, да еще вдобавок с такими дурацкими выкрутасами, что мы с братом только переглядывались.

Лет ему было двадцать — двадцать два, собой невзрачный, худой и с таким длинным костлявым подбородком, что я навсегда запомнил его лицо — посмотришь на него сбоку, и кажется, будто видишь посаженный на плетень высушенный лошадиный череп.

На гвардейце этом тоже был желтый бушлат, перехваченный крест-накрест пулеметными лентами. На луке его седла лежал немецкий карабин. По всему видать, парень считал себя лихим воякой и всячески старался показать нам свою удаль. Но мы с братом не могли смотреть на него без смеха — какой же он удалец, когда на его голове вместо гордой белой папахи старый мятый-перемятый, давно полинявший картуз со сломанным козырьком. Желторотый сморчок на коне и только. У него даже имени своего не было. Товарищи называли его почему-то Уриэль-Акоста.

Сначала он спокойно ехал впереди, да видно надоело тащиться шагом, а может просто озяб, только вдруг он огрел коня нагайкой и принялся гарцевать вдоль всего обоза. То подымет на дыбы своего гнедого, то перемахнет через наполненную водой придорожную канаву, то скроется за стеной дождя и через минуту-другую опять тут как тут… Когда мы подъезжали к Маглаки, дурачку этому вдруг показалось, что мы медленно едем, и он стал орать на нас. Мы, в свою очередь, стали кричать на быков и для виду даже замахивались на них прутьями, но Уриэль-Акоста сразу заметил обман и пригрозил:

— Вы мне тут саботаж не устраивайте! Со мной шутки коротки — приедем в Самтредиа, я вас в кутузку загоню.

Он подскакал к передней упряжке и принялся стегать быков по головам.

Аробщик возмутился:

— Это, господин хороший, арба, а не фаэтон.

Уриэль-Акоста оторопел: как! Ему посмели возразить! Он почти наехал на аробщика, прижал его конской грудью к арбе и, пакостно усмехаясь, сказал:

— Посмотри, дядюшка, на тот лесок… видишь? Отведу я тебя туда, а обратно живым не выйдешь… Прощай, жена, прощай, дети! Понял, что я сказал?

К счастью, старший конвоир оказался более рассудительным, он подозвал к себе этого свирепого крикуна и тихо сказал ему, что по такой разбитой дороге быстрее не поедешь. Тот несколько утихомирился, но по-прежнему бросал на нас злые взгляды и упрекал то одного, то другого аробщика в отсутствии любви к страдающему отечеству. А тех, кто пытался возразить ему, он просто называл предателями.

В Самтредиа мы приехали глубокой ночью, но конец нашим мытарствам наступил не скоро. Мы еще долго мокли под дождем, пока подали товарные вагоны. Когда началась погрузка, вдруг оказалось, что из нашего обоза исчезла одна арба. Разбудили коменданта станции и уже в его присутствии раза три пересчитали все арбы и телеги, просмотрели все сопроводительные документы — одна арба как в воду канула.

— Не волнуйтесь, гражданин Викентий, может, арба застряла где-нибудь в дороге, а мы в темноте не заметили, — попытался утешить расстроенного старшего конвоира один из аробщиков.

— Чья арба, не помните? — спросил тот.

— Фамилию не помню. Какой-то хромой парень из Маглаки. А быки у него год не кормленные.

Викентий только рукой махнул. В это время прибежал второй конвоир и доложил старшему, что пропал Уриэль-Акоста.

— Как это пропал! — взвился Викентий.

— Я обегал всю станцию, никто его не видел.

Мигом собрали всех погонщиков, они в один голос заявили, что после Маглаки Уриэль-Акоста куда-то исчез, даже голоса его они больше не слышали. Старший конвоир в отчаянии схватился за голову: из-под самого носа увел, негодяй, арбу!

Еще раз проверили сопроводительные документы, и оказалось, что на пропавшей арбе были мешки с рисом и сахаром.

— Вот тебе и патриот! То-то он подгонял нас, — заметил один из аробщиков.

— Эх, счастье надо иметь. Почему этому сукиному сыну моя арба не приглянулась, — тотчас же отозвался Другой.

— А ты разве пошел бы на такое, Кокита? — усомнился первый.

В ответ Кокита только заржал — тихо и счастливо заржал, словно уже пригнал к себе во двор эту сладкую арбу.

Под утро, когда мы, измучившись, добрались наконец до постоялого двора духанщика Мосэ, эти двое не дали нам поспать часок-другой.

Сначала они набили себе животы вареными бобами, потом подсели к очагу и до самого нашего отъезда обсуждали и подсчитывали, сколько сахара и риса отвалит Уриэль-Акоста своему сообщнику — хромому парню из Маглаки.

— По-моему, Бежан, колченогий получит хороший куш. Не меньше, чем по мешку риса и сахара. Мир от этого не рухнет, а Уриэль-Акоста не обеднеет.

— Ты думаешь, по мешку, Кокита? Нет. Вряд ли у него такое щедрое сердце. Нет, по мешку ни за что не даст.

— Не даст? А ты знаешь, что человеческий язык без костей…

— Думаешь, донесет?

— А что, по-твоему, должен сделать обиженный человек? Молчать? Чего зубы скалишь, Бежан? Что я смешного сказал?

— А разве не смешно… Одно правительство сбежало, другое еще не пришло… Кто Уриэль-Акосте судьей будет?

— Да, об этом я как-то не подумал. Выходит, пропал наш колченогий.

— Почему пропал? Пусть поубавит свой аппетит. По полмешка получит, и за то спасибо… Разве этого мало?

— Конечно, немало. И потом, знаешь, сахар и рис… Ох, и подходят они друг-другу. Ты когда-нибудь пробовал рисовую кашу с сахаром? То-то же! Ложку проглотишь.

— Слушай, хватит. Не своди меня с ума!

Они замолчали. Я обрадовался… Может, все-таки дадут поспать. И в самом деле задремал, но, видимо, ненадолго.

— Ты спишь, Бежан? — послышался голос Кокиты.

— Да, надо немного поспать, а то уже светает…

— А я вот никак не засну. И знаешь, о чем я думаю: пропадет этот маглакский дурень.

— С чего ты взял?

— Верное слово тебе говорю, Бежан. Ты только вспомни, какие глаза были у нашего Уриэль-Акосты. Будь я проклят, если человек с такими глазами уступит хоть четверть мешка. На кресте поклянусь, если хочешь… Не бывает такого.

— Но хоть немного он ему подбросит? А тот и всякой малости будет рад. Что он, пахал, сеял, пот проливал? Даром дают, чего еще…

— А что он рисковал, это, по-твоему, ничего не стоит? Его же там на месте могли пристрелить, когда он арбу уводил. Да вот, на счастье, не поймали.

— Ты, пожалуй, прав. С пустыми руками Уриэль-Акоста его, конечно, не отпустит. Хоть на медную копейку совести у него осталось…

— Дай бог, чтобы кончилось у них по-твоему.

Они снова затихли на некоторое время. «Слава богу!» — с облегчением подумал я. И только закрыл глаза, как мучитель мой Кокита внезапно вскрикнул, словно его холодной водой окатили: