«А знаешь, эта высота уже не безымянная». — «Знаю. Люди назвали ее Высотой Марии. Да вот никак не пойму, почему…»

— Кончается!.. — печально проговорил Голиков, когда Ладо вынесли из окопа и положили на чью-то шинель.

— Подожди, — шепнул ему товарищ. — Смотри, вот опять… опять.

Оба нагнулись.

Еле заметно, неуловимо дрогнули бескровные губы Вашаломидзе.

— Ладо, друг! Что ты?.. Скажи? Это я, Алеша, — взволнованно твердил Голиков.

Вашаломидзе прошептал:

— Где наши? Почему не слышно стрельбы?

Земля содрогалась от взрывов — шел яростный бой, но до ускользающего сознания Вашаломидзе уже не доходили шумы земли.

И вот еще один рассказ Ладо Вашаломидзе. Помню, я записал его в Марьиной роще, незадолго до гибели Ладо на безымянной высоте.

«Я возвращался из разведки. Уже светало, когда я подошел к небольшой реке. Она казалась почти неподвижной, и с первого взгляда трудно было определить, в какую сторону течет вода среди густых зарослей камыша.

Надо было разыскать брод, знаю — он где-то тут рядом, но здешние плавни особыми приметами не богаты, куда ни глянешь — серый камыш. А время дорого — ждут меня товарищи на нашем берегу. Побродил я еще немного и махнул рукой: не нашел брода — переплыву. Только скинул сапоги, как позади хрустнула сухая камышинка. Я обернулся. У самой воды стоял высокий, сутулый старик в длинных солдатских кальсонах и что-то высматривал в подернутой зеленой ряской заводи. Потом старик прошел немного по берегу к чистой воде, нагнулся, плеснул под мышки водицей и, вздрогнув от холодка, бухнулся в реку.

Вскоре его седая голова показалась над водой, и он выкинул на берег серебристую красноперку, затем смахнул с шеи пучок желтоватых водорослей и снова нырнул. На этот раз он довольно долго пробыл под водой и вытащил небольшого соменка. На третий заход у старика не хватило духа — он попытался нырнуть, но его тут же вытолкнуло наверх.

Старик вышел на берег, отжал воду из кальсон и, не разгибая спины, словно деревянный, сел на землю.

— Здравствуй, отец, — сказал я.

Старик нехотя повернул голову и молча поглядел на меня. Видимо, моя крестьянская одежда не обманула его.

— Здравствуй, — ответил старик.

— Он что, на привязи был? — сказал я, кивнув головой на соменка.

— Знание все на привязи держит, дорогой товарищ, — старик надел рубашку и глубоко вздохнул.

— А вы черкес? — вдруг спросил он.

— Почему черкес?

— На наших не похожи. А может, грузин?

— Грузин.

— Я сразу угадал. Грузинов я знаю. Там у меня побратим есть, Ушанги Гвалиа, может, слыхал? Он у вас первейший рыбак.

— Гвалиа? Нет, не знаю, — сказал я, искренне сожалея, что должен огорчить человека, с такой радостью вспоминавшего своего побратима.

— Видно, не рыбак, потому и не знаешь Ушанги Гвалиа. До войны наша артель с ихней соревновалась. Я к нему делегатом на Палеостомское озеро ездил. Подарок от наших привез — новый закидной невод. Дали мне командировку на пять дней, а Ушанги две недели меня в своем доме продержал. Бумажку потом с печатью выдал, все честь по чести, мол, опытом своим товарищ Василий Жига делился. А зачем ему мой опыт, скажи, когда он сам рыбацкий бог. Просто дружба между нами вышла, потому и не отпустил домой. Погуляли мы как следует. Вина этого, «изабеллы», выпили не меряно. Ну и вино! Хитрое, я тебе скажу, вино: пока сидишь за столом — пей сколько хочешь и ничего… да ведь надо же когда-то встать, а не встанешь. Голова своя, а ноги чужие…

— Да, хорошим вином нас бог не обидел, — сказал я.

— Вот только язык у вас трудный. Ушанги все меня учил, как по-вашему разговаривать, а я, дурная башка, только два слова запомнил — «Гамарджоба, кацо!».

— Гамарджоба, — сказал я.

Так судьба свела меня в кубанских плавнях с Василием Андреевичем Жигой из рыбацкого колхоза «Слава».

Старик немало потрудился на своем веку, и незадолго перед войной он, по его словам, вышел в полную отставку. На промысел с бригадой он уже не ходил, разве только иногда позовут починить снасти или, когда старики на «стукачку» соберутся, его на первую лодку сигнальным посадят, потому что примета есть такая — Василий Жига удачу приносит.

«Стукачка», старинный способ ловли рыбы, — забава здешних старых рыбаков. В безлунный сентябрьский вечер десятка два плоскодонок тихо отчаливают от берега. В каждой лодке три человека: гребец, факельщик и «стукач» с длинным багром.

Лодки бесшумно окружают заранее выбранное место, и тогда, заложив два пальца в рот, Василий режет ночную тишину таким разбойным свистом, что в станице бабы начинают креститься. По этому сигналу вступает в дело вся ватага: на всех плоскодонках, не жалея глоток, рыбаки начинают кричать, гикать, свистеть, кто во что горазд, колотят баграми по воде, машут факелами — вовсю бушуют старики, словно им скостили в эту ночь по полсотни лет. Вспугнутая рыба уходит вверх по реке, а там ее перехватывают хитро поставленные сети. Старики воз-вращались домой на рассвете. Подоткнув юбки, похваливая удачливых добытчиков, женщины выгружали улов, разжигали костры, варили уху и первую миску и первую чарку подносили, по доброму обычаю, старейшему рыбаку Жиге — за легкую руку, за рыбацкое счастье. А Василий Андреевич, несмотря на свою отставку, чувствовал себя первым человеком в станице.

Но вот пришло лихолетье. Война. Немцы вошли в станицу под вечер. В ту ночь старик долго не ложился спать. По улице ходили немецкие солдаты, орали песни, смеялись, хлопали калитками в соседних дворах, а Жига все стоял у окошка с приоткрытыми ставнями и прислушивался. К нам? Нет, мимо. К нам? Нет, пронесло… И так почти до рассвета.

На улице стихло. Старик закрыл ставни, не раздеваясь, прилег на тахту. Как всегда в последние годы, стонала во сне хворая жена, тикали ходики, и за стеной шумно отрыгивала жвачку корова. Эти обыденные звуки немного успокоили Жигу. Он уснул. А когда проснулся и вышел во двор, старуха уже доила под навесом корову. Струйки молока со звоном разбивались о стенки ведра. День начался как всегда, и Василий даже подумал, что у ночного страха глаза велики. Но свое обычное «доброе утро, Аня» он так и не сказал. Язык не повернулся.

Он умылся тут же под навесом, но вытереть лицо не успел — хлопнула калитка, и во двор вошел немецкий солдат.

С виду совсем еще мальчишка, тонкошеий, с рыжеватым пушком на румяных щеках и с такими спокойными голубыми глазами, что, глядя на него, можно было подумать — этот черный автомат и непомерно большие сапоги он без спросу взял у отца, чтобы поиграть в солдатики. Немец подошел к столбу и, не сказав ни слова, отвязал корову. Упершись ладонями в колени, Анна с трудом поднялась, отодвинула ведро с молоком и почему-то улыбнулась солдату. Немец так же молча намотал веревку на руку и повел корову за собой.

— Роза, — позвала старуха. Корова тотчас остановилась и повернула голову. Немец дернул веревку. Корова не сдвинулась с места. Немец зашел сбоку и ногой ударил корову в живот. Она повиновалась и пошла к калитке.

— Роза! — крикнула хозяйка. Корова стала как вкопанная. Старик подумал, что немец сейчас рассердится и начнет избивать корову, и, чтобы не видеть этого, зажмурил глаза… Раздались выстрелы.

— …Разве мог я подумать, что этот выродок Анну мою застрелит. Убил. А еще говорят, что глаза — зеркало души. Видел я эти спокойные глаза — до смерти теперь не забуду… И вот остался я один в пустой хате. Одно названье, что человек. На птичьих правах живу. Видел — как цапля за рыбой гоняюсь. Все забрали — и лодки и сети. Пацана с удочкой увидят — тащат в комендатуру. Скоро полгода так живем — на все запрет.

Он говорил глуховатым, бесцветным голосом и, как мне показалось, с каким-то непонятным равнодушием произносил самые страшные слова, не жалуясь, не возмущаясь и даже не удивляясь, что такое может произойти на белом свете.