Жеребцу было всего три года, и барышник на все лады расхваливал его, но из-за большой горбоносой головы, короткой шеи и несколько отвисшего крестца покупатели не очень-то зарились на него.

Родственник Цоги, старый Антай, вообще прошел мимо белого жеребца — старик считал себя заядлым лошадником и обещал Цоги выбрать для него самого лучшего коня на ярмарке.

— Лишь бы казны твоей хватило, — сказал он.

А Цоги, как увидел сухие мускулистые ноги жеребца, так и подумал: «Кажется, нашел».

Жеребец был весь подобранный, сухого сложения, с копытами такими твердыми, что можно и без подков пуститься в самую дальнюю дорогу. Кремень, а не копыта!

Цоги отошел немного, чтобы со стороны поглядеть на лошадь. Жеребец, видимо, чувствовал, что на него смотрят, и нервно прядал ушами. «Умница», — подумал Цоги. Ему все больше и больше нравился белый жеребец, но Цоги не хотел, чтобы барышник это видел, он даже принялся торговать другого коня. Да разве барышника обманешь! Он сразу понял, что это настоящий покупатель, хотя на конских ярмарках такие вот молодые, бедно одетые парни обычно больше глазеют на коней, чем покупают. А за это денег с них не возьмешь.

Барышник, немолодой татарин в потертом бешмете, улыбаясь, подошел к Цоги:

— Нравится?

— Дорого просишь? — спросил Цоги.

— Сперва сядь на коня, прогуляйся немного, о цене потом поговорим.

Цоги кинул свой хурджин на руки Антаю, которого явно огорчила торопливость молодого родича, и взял неоседланного жеребца под уздцы. Зло всхрапнув, жеребец как-то по-собачьи дерзко хотел укусить Цоги за руку, но не успел — Цоги вскочил ему на спину.

Жеребец растерялся, на одно мгновение замер на месте, а затем всеми четырьмя ногами оторвался от земли и прыгнул далеко в сторону. Цоги удержался. Тогда жеребец взвился на дыбы. Цоги ни одним движением не препятствовал ему ни в чем, он даже отдал поводья и только слегка стиснул коленями его подрагивающие бока.

Жеребец снова попытался укусить Цоги. Повернув голову, он щелкнул зубами у самого колена седока. Цоги чуть дернул правый повод, жеребец тотчас послушался и выпрямил шею. «Как он тонко чувствует повод», — обрадованно подумал Цоги. Но жеребец, видимо, не хотел мириться с незнакомым седоком, он опять потянулся к его ноге. И снова легкое движение повода — жеребец мгновенно повиновался. Цоги понял, что жеребец чуток к поводьям не потому, что у него сломлена воля, не от слабости духа у него эта покорность. «Хорошо воспитан, потому и горд, — подумал Цоги. — Такой не позволит хлестать себя плетью. А что он укусить хотел, так это не от злости, я же обидел его, слова ласкового не сказал и — хлоп на спину».

Жеребец сердито переминался с ноги на ногу, требуя поводьев. Под его тонкой кожей торопливыми волнами пробегала мелкая дрожь.

Жеребец не сделал еще и двух шагов, но Цоги мог поклясться, что никогда на такой горячей и резвой лошади он не сидел. Парень чуть подался вперед, и вдруг эта некрасивая, невидная лошадь пошла с места такой бодрой, ровной иноходью, будто знала, чем может полонить сердце молодого горца. Так же легко и непринужденно жеребец перешел на галоп, когда Цоги тихонько тронул его коленом.

Проехав с полверсты, Цоги подобрал левый повод, и жеребец на всем скаку повернул налево. «Смело повернул. Теперь посмотрим, как он перемахнет через этот плетень», — подумал Цоги.

Старый Антай долго и тщательно рылся в карманах, даже за пазухой пошарил, словно не знал, что кроме этой смятой, пропотевшей трехрублевки у него ни гроша нет. Ни в карманах, ни за пазухой. Но сразу признаться в этом совершенно убитому Цоги добрый Антай не мог и с таким видом обыскивал свои карманы, будто забыл, в каком из них спрятал капитал.

А всего не хватало восемь рублей.

Деньги немалые для наемного пастуха — хозяин давал Цоги в год девять рублей серебром, одну пару каламани и двух годовалых баранов. Чтобы собрать на коня, матери пришлось продать большой палас, дойную козу и медный котел для варки пива. Цоги добавил к этому свой двухгодичный заработок, но всего набралось сорок семь рублей. А барышник, сколько ни торговались с ним и как ни хулил Антай белого жеребца — и уши у него большие, как у ишака, и масти он неподходящей, не для свадьбы ведь покупаем, — не уступил ни копейки.

— А ну его, — сказал Антай, — на наши деньги мы и получше найдем.

Цоги промолчал. Конечно, и на другой лошади, подешевле этой, можно пуститься в дальнюю дорогу. А Цоги предстоит ехать очень далеко. Вот кончится алавердский праздник, и он отправится с партией стригалей по ту сторону хребта, на зимние прикаспийские пастбища. Но Цоги искал не просто выносливую рабочую лошадь — будущей весной он собирался принять, наконец, участие в чатари, а в этой горячей игре худой конь тебе не товарищ. Обида какая — дожил парень до двадцати трех лет и ни разу еще не участвовал в чатари. Не было у него своей лошади, а кто же в горах на чужом, одолженном скакуне красуется и джигитует перед любимой девушкой.

Цоги было двенадцать лет, когда во время ссоры из-за горного пастбища кистины убили его отца Бакури Цискарашвили. Они угнали отцовскую лошадь и отару в двести голов. От всей отары остался только маленький колокольчик — его носил вожак стада козел Багатур. Видимо, кистины немало повозились с упрямым вожаком, пока заставили его повернуть стадо, — вот тогда и сорвался с его шеи этот колокольчик. Его нашел в траве маленький Бердиа в тот день, когда семья Цискарашвили приехала на пастбище за телом убитого.

Семья была разорена в один час. То ли потому, что община считала Бакури Цискарашвили зачинщиком кровавой стычки с кистинами, а может, оттого, что зима была снежной и от бескормицы пало много овец, — деревня не устроила сиротам обычного очхари. Сабедо — вдова Цискарашвили — вынуждена была отдать своих малолетних сыновей в чужие руки — старшего, Цоги, в подпаски, а Бердиа — учеником в мастерскую Тома Джапаридзе. Бердиа родился здоровым ребенком, и никто не ожидал, что его постигнет такая беда: в возрасте, когда все дети начинают говорить, он только лопотал что-то невнятное. Родители еще надеялись, и знахари обещали, что ребенок может заговорить и в четыре года. Но Бердиа так и не заговорил. А немого мальчика Сабедо не могла отдать в пастухи — боялась, что его, безъязыкого, робкого, все будут обижать. И потому она очень обрадовалась, когда близкий сосед — резчик по дереву Тома Джапаридзе согласился обучить Бердиа своему трудному делу. Тихий и сообразительный мальчик, как никто больше, подходил для этого тонкого ремесла.

Пристроив детей, Сабедо задумалась: как жить дальше? Антай посоветовал ей засеять скороспелым ячменем давно заброшенную делянку на склоне горы Лашари.

Вообще-то орбельцы землепашеством не занимались, потому что даже скороспелый ячмень обычно не созревал до первого снега. Но Сабедо рискнула, и ей повезло — весь сентябрь стояла теплая погода, и вдова собрала четыре меры зерна. Зато в последующие годы, сколько Сабедо ни билась, делянка уже ничего не давала — ячмень погибал под снегом. Сейчас вдова вязала на продажу шерстяные читэби и кое-как перебивалась этим.

На зимние пастбища Цоги вначале не брали, он прислуживал пастухам на ближних летних стоянках: носил им воду, собирал кизяк на топливо, присматривал за охромевшими овцами. В четырнадцать лет Цоги уже умел самостоятельно найти луг с молодой нежной травой для ягнят, сделать из коровьей кожи мешочек, в котором пастухи носят питьевую воду, он умел ласковым словом уговорить, успокоить встревоженную волком отару, когда она со страху, сжавшись в один взъерошенный комок, готова вот-вот броситься без оглядки куда-то в ночь. Он, как древний старик, знал множество добрых, таинственных слов, знал наизусть разные заговоры и нашепты.