— Об этом не беспокойся, сваты и тут найдутся, — резко сказала она и залилась густым румянцем.

«Должно быть, любит кого-нибудь», — подумал он, II от этой мысли ему стало больно.

— У тебя, видно, есть жених, Мария? — сорвалось у него с языка.

— Ну конечно, есть! А ты не знал? — И она выбежала из комнаты.

На следующее утро ему подала умыться Настасья Степановна. Мария не пришла и вечером.

— Господи! Я тебя разбудила?!

Ставни были открыты. Солнце ударило Ладо в глаза.

— Куда ты пропала вчера, Мария?

Тихая улыбка тронула ее губы:

— Соскучился?

— Разве хороший врач бросает своего больного? Где ты была?

— Нет, сперва ответь: соскучился ты по мне? Что бы ты стал делать, если бы я и сегодня не пришла?

Ладо засмеялся — так наивна была ее настойчивость.

— Чему ты смеешься?

Голос Марии дрогнул, и Ладо откровенно признался.

— Соскучился, Мария, как не соскучиться! Я шею себе свернул, поминутно глядя на дверь!

Она опять усмехнулась и сказала, что была в соседнем селе, там и заночевала.

Девушка побрызгала водой пол и принялась подметать.

На ней было нарядное ситцевое платье в желто-красных горошках. Мария казалась стройнее и красивее, чем всегда. Она это знала и чувствовала себя немножко неловко, ступала несмело и даже слегка сутулилась, чтобы не так явственно обрисовывалась ее молодая грудь. Временами тень какой-то неуловимой досады набегала на ее лицо. Потом снова губы раздвигались в тихой улыбке. Ладо глаз не мог оторвать от девушки, так шло ей это тихое волнение, беспрерывная игра света и тени.

— Если бы ты знал, какая я плохая, ты бы и разговаривать со мной не захотел! — вдруг сказала Мария.

Он не понял, шутит она или говорит серьезно. В то утро она поминутно удивляла его.

— Почему, Мария? Чем же ты плохая?

— Я тебе сейчас неправду сказала. Никуда я вчера не уходила.

— Так где же ты была весь день?

— Дома сидела.

— А почему своего больного не навестила? Надоел он тебе?

— Как тебе не стыдно?

— Тогда в чем же дело?

Она опустила голову:

— Я хотела узнать: соскучишься ли ты по мне?

В глазах ее стояли слезы, а губы улыбались.

Однажды ранним утром в каморку зашла Настасья Степановна, поставила на стол дымящийся котелок. Полусонного Ладо сразу же пробудил запах перца, чеснока, лаврового листа и еще каких-то пряностей.

Настасья Степановна сказала:

— От такой ухи весь день будешь весел, сынок. А пока вот это выпей.

Она налила маленький стаканчик желтого самогона.

— Скорей пей, как бы нас моя девочка не застала.

— Один стаканчик не вредно, мамаша.

— То-то, что не вредно, да что с ней поделаешь. Рассердится на нас.

— Неужто такая строгая ваша дочка?

— Время сейчас такое, не хочу ее ничем огорчать.

— Да, время недоброе, — шумно вздохнул Ладо. — Что слышно в деревне, мамаша?

— Хорошего ничего не слыхать… Ума не приложу, куда мне мою Марию спрятать. Поговаривают, что наших парней и девушек будут угонять в Германию.

Он кое-как утешил бедную мать, а сам лишился покоя. Только теперь он понял, что любит Марию.

И когда Настасья Степановна, утирая слезы, вышла из каморки, Ладо встал, попробовал сделать несколько шагов, держась за стену, но со стоном опустился на тахту. Не столько от боли, сколько от сознания собственного бессилия, он зло заскрежетал зубами.

Мария по-прежнему навещала его дважды в день. Иногда он целыми часами прислушивался к тому, что происходит в доме, и так волновался, когда в урочное время не слышал скрипа деревянной лестницы, что ему становилось стыдно за себя. О том ли должен думать человек в его положении? И он старался ничем не выдать Марии своего чувства.

«Над нами не звезды. Не нынче-завтра наши дороги разойдутся навсегда, — думал он, глядя на девушку, которая, что-то тихо напевая, прибирала комнату. — Для чего же нам понапрасну тревожить друг друга, зачем добавлять к нашему горю еще новое горе?» Но спорить с сердцем было трудно. Он закрыл глаза, и на мгновение ему представилась Мария во дворе его дома. Она подметает двор, устланный желтыми листьями чинар, и точно так же придерживает рукой ворот своего платья. Его мать сердится на нее:

«Довольно, дочка, а то соседи засмеют: только вчера, мол, привели невестку, а сегодня уже веник в руки дали».

Ладо поспешно открыл глаза, чтобы дымные окопы снова встали между ним и тем двором с чинарами.

Дом Вершининых стоял на берегу небольшого озера. Из окна каморки был виден лишь заброшенный причал, ежевика, ползущая по изгороди, да уголок маленького кукурузного поля. Даже в долине Риони Ладо редко доводилось видеть такие жилистые стебли кукурузы. Надземные корни были похожи на могучую пятерню. А какие высокие стебли — до верхнего початка едва дотянулся бы рослый человек.

Ладо был целыми днями один, и, когда ему становилось очень тоскливо, он, облокотившись на подоконник, искал глазами стебли с четырьмя початками или следил за птицами, которые с веселым гомоном кружились над полем и клевали кукурузу. Среди дня мальчишки плескались в озере. Они так обгорели на солнце, что тела их были похожи на головешки.

Как-то мимо причала прошли два немецких солдата. Кители на них были расстегнуты. По пути они собирали ежевику. Ладо показалось странным, что они так беззаботно шагали в его сторону. Должно быть, такое чувство испытал бы охотник, увидев вдруг на своем дворе резвящихся волков.

«А ты лежи тут и любуйся своей молодой хозяйкой», — кольнуло у него в сердце.

— Достань мне хорошую палку, — сказал он в тот вечер Марии.

— Встать торопишься?

— Пора мне, Мария, в дорогу собираться.

— А как же нога?

— Уходить все равно нужно. Поковыляю недельку по комнате, привыкну.

— А если рана откроется?

— Ну так что ж? Опять меня будешь лечить. Правда, Мария?

Девушка не ответила.

— Что же ты молчишь? Будешь лечить?

Жаркий румянец залил ей лицо и шею. Потом она вдруг побледнела и тихо, еле слышно сказала:

— Нехороший ты. Ждешь, чтобы я первая сказала: «Люблю».

Сердце Ладо сжалось от этого неожиданного признания.

— Мария!.. — сказал он и взял ее за руку.

Она медленно наклонилась и так доверчиво положила голову к нему на грудь, что он забыл обо всем на свете. Не помнил, как поцеловал ее. Она быстро отвела ладонью его губы и сказала, вся дрожа:

— Нет, нет! Я сама… сама…

Прикоснулась к его щеке по-детски сжатыми губами и убежала.

Наступил вечер. В наплывающих черных тучах поминутно сверкали молнии. Быстро приближались раскаты грома. В каморке стало душно. Ладо раскрыл дверь и сел на пороге.

Раскаленный от дневного зноя песок все еще дышал жаром. На деревьях у озера не шелестел ни один листок.

Вдруг где-то в темноте Мария произнесла его имя. Он прислушался. Мать и дочь говорили о нем. Их не было видно, они сидели на лавочке в палисаднике, но, когда гром утихал, было слышно каждое слово.

— Знаешь, мама, что он мне сказал? «Я жить без тебя не могу. Как только поправлюсь, уйду отсюда и тебя возьму с собой»…

— Никуда я тебя в такое время не отпущу, дочка, — попробовала возразить мать, но Мария не дала ей докончить.

— Он говорит: «У меня нет сестер. Поэтому моя мать особенно полюбит тебя: ты будешь ей невесткой и дочерью».

Ладо усмехнулся. Ничего подобного он ей не говорил, все это она выдумала, должно быть, желая расположить к нему свою мать. Но его поразило, что она высказала слово в слово именно то, о чем он мечтал.

Их голоса заглушил гром. Потом опять стало слышно.

— …Нет, нет, ты меня не упрашивай! Что я скажу твоему отцу, когда он, бог даст, вернется домой? Ведь сама знаешь, какой у него нрав, со свету меня сживет. Куда, скажет, отпустила девочку?