Из кладовой постепенно исчезли паутина, стулья с прорванными сиденьями и конная сбруя. Исчез и запах плесени. Кирпичный пол был теперь чисто вымыт. Углы посветлели от полевых цветов. Даже пестрая от сырости стена была украшена заботливой рукой Марии — над кроватью висели красивый домотканый коврик и полотенце с красными вышитыми петухами. У изголовья появился маленький столик, а на нем — зеркало и гребешок. Все, что украшало комнату Марии, она, должно быть, перетащила к раненому. Ее девичьи вещи внесли в каморку чистоту, спокойствие и уют. Ладо иногда казалось, что во всем мире так же спокойно и уютно.

Мария заходила в каморку только на рассвете и по вечерам. Ранним утром, когда деревня еще спала, где-то в доме скрипнет, бывало, дверь. От любой другой поступи Ладо отличил бы легкие молодые шаги Марии. Когда она входила босая, в домашнем ситцевом платьице, свежая, ему казалось, что в тесную комнатку вносили охапку полевых цветов.

— Как себя чувствует мой больной?

«Мой больной»!.. Сколько наивной, полудетской гордости слышалось в этих словах. Она ставила на столик еду, измеряла ему температуру, перевязывала рану и тотчас же уходила. Вечером она снова навещала его. При свете коптилки прибирала комнату, потом садилась к нему на тахту и читала вслух свою любимую книгу — «Герой нашего времени» Лермонтова.

Иногда она рассказывала что-нибудь смешное, чаще всего про сельского коменданта.

Комендант любил охоту, но, опасаясь партизан, в лес не ходил. И вся его охота здесь, в Передоле, заключалась в том, что после обеда он отправлялся на выгон за деревней, а два солдата несли за ним в плетенке полдюжины кроликов. Их по одному выпускали на луг. Прирученные зверьки тут же, у ног охотника, принимались мирно щипать траву, и, чтобы охота состоялась, солдаты хворостиной отгоняли кроликов на ружейный выстрел.

Рассказывая это, Мария старалась казаться веселой, беспечальной; видимо, ей очень хотелось развлечь своего больного, но глаза ее не умели лгать.

— А партизаны у вас в самом деле есть? — спросил Ладо.

— Люди говорят, что есть. Только мы их в Передоле еще не видели. — Она подавила вздох. — Вот бы мне тропку к ним найти…

— А пошла бы, не побоялась?

— Я комсомолка, — просто ответила она.

Часто Мария находила еду, принесенную утром, нетронутой. Тогда она прикидывалась голодной.

— Давай вместе поужинаем, — просила она, и Ладо не в силах был ей отказать.

— Усни, — говорила она, и Ладо горячо молил ангела сна, чтобы он поскорей смежил ему веки.

Мария редко выходила из дому.

— Они, мерзкие, так на меня смотрят, так скалят зубы, что… не знаю, ей-богу! Противно ходить по улице, — говорила она со слезами на глазах.

Ее мать была сама не своя от страха.

— Хоть бы я догадалась заранее услать куда-нибудь девочку! Кто же мог думать, что они дойдут сюда.

— Не бойся, мама, наши скоро вернутся, — успокаивала ее Мария.

Дни проходили за днями в тягостном, угнетающем ожидании.

Долгие месяцы одиночества и горя оставили следы на смуглом моложавом лице Настасьи Степановны: у глаз густой паутинкой легли морщины, серебристым пеплом подернулись вьющиеся на висках волосы. И только по легкой, быстрой походке можно было узнать в ней прежнюю Настасью.

Как-то Мария вспомнила то далекое утро, когда все село еще крепче полюбило ее мать — жену лучшего мастера колхозного черепичного завода.

Отец Марии уходил на фронт. Настасья Степановна проводила его до города, вернулась домой и долго бесцельно бродила по двору. А в полдень она, как обычно, понесла обед на черепичный завод.

— Ты кому эго, Настасья? — удивились рабочие.

— Да вот сама не знаю, — смущенно улыбнулась она. — Примите, прошу. Вам на здоровье, а мне на радость: будто хозяину своему принесла.

Потом она заглянула на точок, на глиномялку, побывала и на сушилке — искала какого-нибудь предлога подольше побыть на заводе.

— Ты рамку не так держишь, потому и глина у тебя криво ложится на форму, — сказала она молодой работнице и тут же, закатав рукава, быстро и ловко сформовала несколько черепиц.

Старший мастер сказал:

— Вижу я, Настасья Степановна, вы не только стряпать мастерица.

Настасья вся зарделась:

— Да что вы, Петро Михайлович! Это я так, забавы ради… Бывало, принесу обед мужу, и, пока он полдничает, я тут за его формой время коротаю.

— Ладно вы скоротали свое время, — одобрительно заметил старший мастер и, немного подумав, добавил: — В час бы добрый вам старое вспомнить. С нас бы заботу большую сняли. Не пустовать же месту вашего мужа.

— Значит, можно? — спросила Настасья.

И с того дня пошла о ней слава лучшей формовщицы черепичного завода. Она и хозяйство свое исправно вела и на работе имя своего мужа не посрамила.

Иногда Мария вспоминала свадьбу своей старшей сестры. Полдеревни гуляло у них в доме. Под цветущими яблонями накрытые белоснежными скатертями столы ломились под тяжестью бутылей с водкой, настоянной на лимонных корочках, на ароматных травах. А сколько было пышных пирогов, начиненных яблоками, рисом, печенкой, тертым орехом… На больших блюдах красовались и жареный поросенок, и поросенок под хреном, и заплывшие жиром медно-красные гуси.

А сколько было гостей! За столом сидели и Андрей Гирский — старейший тракторист колхоза, и знатная свинарка — бабка Антонина, вырастившая знаменитого Ваську, племенного хряка в тридцать пять пудов весом. Когда Ваську везли на Сельскохозяйственную выставку, ребятишки провожали его далеко за деревню. Боров не помещался на грузовой машине, пришлось досками удлинить кузов. Были тут и пчеловоды, и садовники, приехали трактористы из МТС, нарядные, как женихи. Заломив кепки, они разбрелись по саду, балагурили с девушками, накрывавшими свадебные столы.

Отец Марии после первых же рюмок захмелел и стал хвалиться: моей черепицей, мол, все ваши дома крыты, я такую черепицу обжег, что и на ваш век хватит, и вашим сынам, и вашим внукам, и правнукам.

…Но вот пришло лихолетье. И, как ветер охапку листьев, разметала война дружную семью Вершининых. Где теперь отец Марии, сестры, зятья?..

С первого же дня войны Мария так настойчиво рвалась на фронт, что родным пришлось отпустить се на курсы медицинских сестер. Но когда отец ушел воевать, Мария не могла оставить мать одну в опустевшем доме и, бросив курсы, вернулась в деревню. Мария была полна тревоги, хваталась то за одно, то за другое дело — и на молочной ферме работала, и в детских яслях, а то вдруг захотела стать трактористкой, с утра до вечера пропадала в соседней МТС. Но ни к чему не лежало ее сердце. Трактор, детские ясли, доение коров — все это казалось чересчур незначительным девушке, мечтавшей о героических подвигах.

Она вся трепетала, когда среди проходящих воинских частей видела своих ровесниц, одетых в военную форму. Каждая из них казалась Марии героиней, она любила этих незнакомых девушек и мысленно наделяла их всем, что было на свете чистого и хорошего.

Шли дни. Окруженный заботой и лаской, в своем печальном одиночестве Ладо так сдружился с Марией, словно они знали друг друга еще со школьной скамьи. Он только потому и радовался утру и вечеру, что надеялся услышать голос Марии, такой чистый и полный нежности, словно даже горести этих дней не могли его затуманить. Радовался, что увидит ее полные печальной доброты глаза. Он еще не знал, была ли это любовь или только чувство дружеской привязанности и благодарности за доброе отношение к нему.

Когда Ладо настолько поправился, что уже мог сидеть на тахте, молодая хозяйка неожиданно изменила свое отношение к нему. Теперь она не так запросто держалась с ним, как прежде. Читая книгу, она уже не садилась к нему на тахту, не приходила в домашнем платье и босая.

— Когда кончится война, я хотела бы повидать твою родину. Приехать мне? — как-то сказала Мария.

— Приезжай, Мария, приезжай! Такого жениха тебе найду, краше звезд будет, — пошутил Ладо.