А «лечил» Мамия своего земляка лекарством горьким, но, пожалуй, самым верным. Закроет глаза и приказывает Кашия:

— Пройдешь туда и обратно, мимо меня, но чтобы я шагов твоих не слышал. Услышу — выстрелю…

Или такое придумает:

— Заройся, братец, в эту листву и замри. Наступит кто-нибудь на тебя ногой, не шевелись. Пусть думает, что на бревно наступил.

— Я же тебе не бревно, — возмущался Кашия. — Отстань от меня, ради бога.

— Не отстану, — отвечал Мамия. И продолжал «лечить» своего незадачливого пациента. Полезет сам в бурную, горную речку в поисках брода, и бедного Кашия за собой потянет в ледяной поток.

Это у него называлось закалкой.

Я видел, что Мамия непременно хочет помочь этому своему трусоватому земляку. И это мне было в общем понятно. Солдат может простить солдату минутную слабость, особенно если это новичок, впервые попавший под огонь, но когда здоровый, молодой человек все время прячется за чужие спины и служит в хозвзводе вместе с пожилыми нестроевиками, то никогда не будет ему солдатского уважения. А Кашия был именно таким человеком. И потому меня немало удивило, что Мамия Джаиани возится с ним. Откуда у Мамия взялось такое, прямо-таки ангельское терпение?

Из разговора за обедом я узнал, что они не просто земляки-кутаисцы, а еще и друзья детства. Жили они, оказывается, на одной улице, учились в одном классе, и я представил себе, как огорчился теперь Мамия, увидев, что друг его детства уж больно как-то дорожит своей шкурой.

— Не завидую я тебе, Мамия, — сказал я прямо, когда Кашия зачем-то отлучился из землянки, — с таким другом детства далеко не уйдешь.

— Я его в детстве не бросал, дорогой писатель, а сейчас тем более не брошу. Будет из него солдат — верь моему слову. Я нащупал его тайную пружинку.

— Какую? — полюбопытствовал я.

— Он славолюб… А к трусу слава не придет — это он знает. Вот и жду, пока он свои заячьи уши оборвет.

Пока мы сидели в землянке, наверху произошли чудеса: с чистого апрельского неба нежданно-негаданно повалил снег. Не настоящий, понятно, и, не в пример настоящему снегу, крайне неприятный. Та самая немецкая пушка, о которой только что рассказывал Джаиани, вдруг почему-то оставила в покое железную дорогу и стала лупить по известковому карьеру. Несколько удачных попаданий, и над нашим лагерем нависло густое облако белой пыли — оно мигом затмило солнце и стало осыпаться на землю. Было жарко, а то могло показаться, что это и в самом деле разыгралась метель. А когда два снаряда подряд угодили в огромную кучу молотой извести, то все вокруг мгновенно побелело: и черепичные крыши деревенских домиков, и кусты сирени, и составленные в козлы винтовки, и привязанные к плетню разномастные кони, и прикрытые зелеными сетками зенитные пулеметы; побелели солдатские плащ-палатки и шинели, ватные куртки и куски грязного брезента — словом, все, что поспешно натянули на себя с начала этого снегопада отдыхающие на молодой траве солдаты. И сама трава стала такой белой, будто и не было вовсе весны, а недавний зеленый наряд земли и цветущая сирень только приснились нам… Побелела одинокая могила у дороги. В ней сегодня утром захоронили двух солдат-армян. Они хотели напиться, нашли колодец, но только крутанули ворот, как с грохотом взорвалась мина, и все для них было кончено. Отступая, немцы заминировали не только дороги и блиндажи, но и двери и окна домов и даже, вот, колодец. Поэтому нашим солдатам запрещали сворачивать самовольно с дороги и заходить в пустующие дома. Деревня рядом, а укрыться сейчас солдатам негде. Они задыхаются в известковой пыли, а она все сыпется с неба. На земле, как на снегу, остаются глубокие следы. Известь жжет глаза, хрустит на зубах, разъедает потную кожу. Солдаты уже поглядывают в сторону деревни, а кто-то, потеряв терпение, перебежал через дорогу, но за ним тут же бросился, белый, как привидение, сержант.

— Назад! — крикнул он. — Сказано, не входить в дома.

Сейчас по деревне ходят лишь саперы. Обнаружив в каком-нибудь дворе мину, они не спеша разряжают ее и уносят с собой обезвреженную оболочку. А во дворах цветет сирень… Уставший сапер покачает ветку с пышными гроздьями, отряхнет известь и, надышавшись запахом цветов, идет дальше. Белой известковой метели конца не видно.

Мы завесили вход в землянку двумя трофейными одеялами.

Джаиани сказал:

— Ну и начудил этот слепец. Вот бы добраться сейчас до него, я бы его накормил этой известью. Досыта.

Джаиани помолчал немного и сказал:

— Ну что ж — на то и война! Иной раз она и не такое намудрит… Вы в горах Баксана бывали?

— Да, пришлось.

— Мы там оборону держали, в сорок втором. И такое там со мной приключилось, хоть роман пиши, а так просто расскажешь — не поверят. Рассказать?

— Расскажите.

…Однажды в тех Баксанских горах черт меня попутал, и я заблудился. Вот тогда и завязался тот узелок… Мне было приказано подыскать в скалах над рекой под ходящее местечко, а потом отвести туда корректировщика из артполка. Задание нетрудное, хотя работать нужно под самым носом у немцев. Собирался я недолго и вечером переправился через речку. Ну, а вы сами знаете — в горах иногда самое легкое дело не той стороной оборачивается. Солдату в горах и особая сноровка нужна и особое чутье. Там чаще всего не знаешь, где проходит линия фронта и где ничейная земля. Идешь как будто по нашей стороне, а огляделся — вокруг немцы. Все это я хорошо знал, да горы хитрее оказались — не тем плечом повернули меня… Другой раз немало поволнуешься, пока перейдешь линию фронта, а тут, представьте себе, я полночи разгуливал среди немцев и даже не догадался об этом. Я их не видел, и они меня не видели. Как говорится, кому-то из нас здорово повезло.

Пока не рассвело, я и не подозревал, что сбился с дороги. Но когда небо чуть-чуть посветлело, мне бросилось в глаза, что узкая тропа, по которой я с трудом продирался, вдруг стала намного шире. Я осмотрелся: деревья по обе стороны тропы были вырублены. Я потрогал надрубленные корни, и пальцы мои стали липкими от еще не затвердевшего сока.

Я прошел еще немного и увидел два шалаша из буковых ветвей. В первом никого не было, только в одном углу стояли заступы, ломы, кирки и топоры. Я взял в руки топор: так и есть — немецкий. Значит, немцы опять принялись за свое. Я уже слышал, что они хотят пробить дорогу на гребень Хорахора и поставить над облаками свои горные орудия. На прошлой неделе они уже пробовали в одном месте расширить старую тропу, да наши летчики разогнали ихних дорожников. Я не удержался и решил заглянуть во второй шалаш. Он стоял немного выше тропы у высокой черной скалы, и когда я стал карабкаться наверх, то услышал такой дикий храп, что ушам своим не поверил. Неужели это человек, венец природы, так храпит?! Ну, прямо, как сказочный девятиглавый дэв, которому перерезали все девять глоток, подумал я… но это был обыкновенный немец, и спал он на голой земле, бессильно раскинув руки, как спят обычно усталые солдаты. Рядом с ним спал другой немец. Быстро оглядев шалаш, я никого больше не увидел. Азбука разведчика гласит: храпуны чутко спят и мгновенно просыпаются. Тут уже ничего не поделаешь — храпуна я не раздумывая убрал. А второго взял живьем. Когда он открыл глаза, было уже поздно, я успел скрутить ему руки и запихнуть в рот клубок шерсти. В общем борьба была недолгой…

Я взвалил его на плечи — он был легкий, худосочный, словно у него между кожей и костями не было плоти, как у высушенного унаби. И тем не менее я порядком вымотался. Возвращаться домой по этой же тропе я уже не мог — боялся напороться на немца. Задание я пока не выполнил, так хоть «свежим языком» порадую начальство. Потому и пришлось мне долго петлять по всему Баксану — то вверх поднимусь, то спущусь вниз, а когда столько побегаешь в горах, своя собственная пилотка кажется лишней.