Давиду везло не в первый раз. Он всегда о чем-нибудь думал. Выйдя из конструкторского бюро, продолжал думать над очередной идеей. Думал он, спускаясь по лестнице, думал, шагая по тротуару, и, как выяснилось, даже переходя улицу, думал…

Но о чем он думал сегодня? Давид покраснел от досады. Он помнил, что какая-то интересная идея крутилась у него в голове, но не мог ничего вспомнить.

«И все из-за этого бездельника!» — сердито взглянул Давид на высокого водителя и, как обиженный ребенок, выпятил нижнюю губу. Это означало, что он разнервничался и сегодня нескоро успокоится.

— Оштрафуйте этого юношу! — неожиданно громко обратился он к автоинспектору. — Это пойдет ему на пользу!

Молодой водитель, понурив голову, теребил белую костяную лиру на лацкане пиджака. Лицо его выражало готовность принять любую кару. «Хороший, видно, парень», — подумал Давид, ощущая прилив гордости оттого, что его тормоза спасли хорошего человека от суда и тюрьмы. О том, что он сам чудом спасся, он не думал, как будто иначе и быть не могло.

Автоинспектор уже составлял акт и спрашивал фамилию нарушителя.

— Реваз Каишаури, — ответил водитель, оглядываясь по сторонам в поисках своей спутницы. А та, как будто стыдясь всеобщего внимания, вернулась в машину и молящими глазами смотрела оттуда на автоинспектора.

— За своими правами явитесь в инспекцию! — обратился инспектор к нарушителю и, пряча улыбку, обернулся к Давиду: — А вы, товарищ, запомните, что при переходе улицы думать о постороннем запрещается… А то у нас был такой случай: один ученый написал формулу на багажнике автомобиля, машина двинулась, а он следом побежал — формулу дописать… Разойдитесь, граждане, в чем дело, здесь не цирк!

— Откуда вы знаете про этого ученого? — заинтересовался Давид.

Инспектор покрутил цепочку со свистком на указательном пальце.

— Я знаю все, что касается нарушений, — ответил инспектор. — Пройдемте, товарищи, пройдемте…

Некоторое время спустя Давид Бацикадзе направлялся к дому и укорял себя: «Непростительное легкомыслие! Сколько раз я обещал себе записывать все новые мысли в записную книжку. Вот поди теперь, вспомни! А все из-за этого мальчишки Каишаури или как там его! Пусть заплатит штраф, в другой раз будет осторожнее!..»

Придя домой, Давид перекусил и прилег на тахту в надежде вспомнить так глупо забытую мысль. Потом поднялся и вышел на улицу. Был вечер, но жара все еще не спадала. Давид пешком поднялся на плато фуникулера. До десяти часов пробыл там. Потом спустился в город, медленно прошелся по проспекту Руставели, заглянул в Сад коммунаров, и все думал о выскочившей из головы идее, словно бы увиденной в смутном сне. В глубокой задумчивости он дошел до своего учреждения, повернул к тому самому месту, где его осенила эта счастливая мысль, перешел улицу на том же месте, где днем его чуть не переехала машина, — но все тщетно! Мысль улетучилась бесследно. В еще большем раздражении Давид вернулся домой и заперся в своем кабинете.

Больше всего Давида беспокоило то, что он знал: пока не вспомнит, о чем тогда думал, ничем другим заниматься не сможет. А чем больше проходило времени, тем тверже он убеждался, что так по-детски, легкомысленно потерянная идея представляла серьезный интерес. Причуды памяти он объяснял возрастом, летней духотой, и особенно был сердит на неосторожного юношу, этого самого Каишаури, который небось и сейчас разъезжает по городу на своем автомобиле и совершенно не думает о том, в какое положение он поставил Давида!

Давид протянул руку, включил радиоприемник, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

Зазвучали стройные аккорды симфонии. Давид сначала пытался угадать, какое произведение исполняет оркестр. В конце концов ему пришлось признать, что этой симфонии он не знает, и он прислушался еще внимательней.

Давид болезненно любил музыку. Он невольно морщил лоб, закрывал глаза и младенчески приоткрывал рот, словно приникал к дурманящему божественному напитку.

Он всецело подчинился прихотливому ходу мелодии, как будто сам стал лейтмотивом этой симфонии.

Музыка подхватила Давида и подняла его словно на крыльях, потом так же внезапно погрузила в глубокое синее озеро… Озеро волновалось, вдали на берегу колыхались плакучие ивы…

Тут заговорили струнные — это ветер зашумел в листве… «Какая прекрасная музыка, — подумал Давид, — замечательная…»

Внезапно он громко выкрикнул какое-то несуществующее слово и вскочил: вспомнил, наконец-то вспомнил! Он думал о естественной вентиляции крытых автомобилей, о новой конструкции окон. Да как можно было забыть об этом!.. А ведь напомнил ему ветер, шелестевший в листве… Прекрасная музыка, ге-ни-аль-ная!..

Танцующим шагом Давид вышел в столовую попить холодного боржома.

Радио в кабинете замолкло и после небольшой паузы диктор объявил: «Мы передавали концерт симфонической музыки. Исполнялась Первая симфония молодого композитора Реваза Каишаури».

1952

Пассажиры уже были в вагонах и выглядывали из окон. Говорить было больше не о чем, и они только улыбались провожающим, стоящим на перроне. Дети, поднимаясь на цыпочки, тоже тянулись к окнам, а самые маленькие взбирались на столики и прижимались носами к прохладному стеклу.

Стоял теплый июньский вечер, дул легкий ветерок, а в вагонах, казалось, еще сохранилась полуденная жара. На вокзале гремело радио, и разговаривающим приходилось кричать, чтобы слышать друг друга.

Наконец оглушительная музыка прервалась и из репродуктора донесся голос диктора:

— До отхода поезда осталось две минуты.

И словно дожидаясь этого предупреждения, женщина в черном платье подбежала к одному из вагонов, если можно назвать бегом торопливый шаг пожилого человека. Она ухватилась за поручень, занесла ногу на ступеньку, но подняться не смогла. Будто заранее сговорившись, со всех сторон к ней одновременно потянулось несколько рук. Проводник только теперь увидел группу нарядно одетых молодых людей, которые провожали женщину в черном. Один из них передал ей маленький чемодан, второй — букет красных роз на длинных стеблях, а женщина, держась за поручень, перегнулась и всех расцеловала. Наверное, она бы стала прощаться дольше, если бы не боялась, что поезд отойдет. Она поднялась на последнюю ступеньку, повернулась и помахала рукой. Состав плавно двинулся. Провожающие пошли вдоль перрона, выбирая место, откуда лучше был виден отошедший поезд…

Женщина в черном пошла по коридору. У одного купе стояла высокая молодая особа, успевшая уже переодеться в длинный халат. Женщина в черном остановилась у открытой двери и заглянула в купе.

— Ваше место здесь? — с излишней предупредительностью спросила молодая особа.

— Должно быть здесь, — ответила женщина в черном и поглядела на свой билет.

Обе вошли в купе. Женщина в черном поставила чемодан на полку, а розы положила на столик у окна.

— Я так рада, что вы моя попутчица, — робко улыбаясь, проговорила молодая особа. — Я с детьми…

Свесившись с верхней полки, как птенцы из гнезда, мальчик и девочка не отрываясь глядели в окно. Казалось, они забыли, что находятся в поезде. Время от времени по их лицам пробегал свет, ворвавшийся снаружи, словно ночь проверяла, усыпила она их или нет.

— Девочка моя, — пояснила молодая женщина, — а мальчик соседский. Я их везу в Кобулети, в пионерский лагерь. — Она взглянула на детей. — Спускайтесь, а то простудитесь.

— Не простудимся, тетя Нино, — не отрываясь от окна, отозвался кудрявый мальчик.

— Заснете и свалитесь!

— Я подвинусь к стене, — просительным тоном ответила девочка, качнув большим пестрым бантом, который красовался у нее в волосах.

Женщины сели друг против друга. «Наверное, в молодости была красива», — подумала Нино и еще внимательнее оглядела свою спутницу. Увядшее лицо, правильный нос, необычайно белые зубы, один к одному, и в уголке рта темная родинка. «Красивая», — решила Нино, наклоняясь над букетом и глубоко вдыхая нежный аромат роз. Ноздри ее тонкого носа раздулись и побелели. Она, как пчелка, приникла к цветам, прикрыв глаза и наслаждаясь запахом.