«Вы абсолютно правы, — согласился капельмейстер, — он дирижировал оркестром и говорил одновременно, — но вспомните, разве траурный марш Шопена был написан для панихид?»
«У всего должно быть свое место, — повторил профессор. — Шопен тоже заявил бы протест».
«У всего есть свое место, — повторил Гоча. — И я заявляю протест».
— Стой! Стой! — глухо донесся сзади оклик солдата. Гоча перебежал улицу и бросился к трибуне.
— Стой! Стрелять буду! — Солдат, конечно, просто пугал Гочу.
Гоча летел, словно на крыльях.
— Стой!
Гоча обежал трибуну, пробрался между оркестрантами и вытянулся перед капельмейстером. Тот взглянул на него удивленными голубыми глазами.
— У меня к вам дело! — крикнул Гоча, стараясь перекричать оркестр.
У капельмейстера сделалось испуганное лицо. Наверное, он подумал, что с его семьей стряслось что-нибудь недоброе. Он украдкой взглянул на офицеров, стоящих на трибуне, показал оркестру, чтобы играли без него, и отвел Гочу в сторону.
— Что случилось? — Вопрос прозвучал как мольба не сообщать ничего дурного.
Гоча не знал, с чего начать.
— Я… я… автор этого марша…
Капельмейстер так и застыл на месте, вникая в смысл сказанного.
Некоторое время он стоял, будто онемев, а потом его взволнованные, ожидавшие беды глаза прояснились. Лицо оживилось, стало добрым и ласковым. Он, видимо, ужасно обрадовался, что ничего дурного не случилось, а просто перед ним стоял молодой композитор…
— Что вы говорите? Очень приятно… Я давно хотел с вами познакомиться. Вы написали прекрасный марш…
— Меня интересует… — начал было Гоча, но капельмейстер не слушал его, торопливо говорил, помогая себе руками, и все поглядывал в сторону трибуны.
— Прекрасный… Всем очень нравится, весь гарнизон знает его на память.
— Я хотел выяснить…
— Весь гарнизон! Даже слова какие-то придумали… Я случайно наткнулся на ваши ноты в магазине… Блестящая музыка… Я сам переделал ее для духового… По-моему, удалось… Теперь у меня нет времени, к сожалению… я и так нарушил дисциплину… Простите… Заходите как-нибудь в Дом офицеров. Хотя бы завтра… В час дня у меня репетиция… С удовольствием побеседую с вами…
— Я пришел затем, чтобы…
— Не забудьте, завтра в час!
Гоча невольно взглянул на часы. Без пяти восемь.
«Гуранда!!»
— Заходите обязательно… Я вас буду ждать… А марш в самом деле замечательный!
«Я совершенно забыл о Гуранде!»
— А теперь простите, мне надо идти… — Капельмейстер повернулся и быстро направился к оркестру.
Гоче казалось, что он целый век не думал о Гуранде…
Он совсем забыл, что они должны пойти в кино.
3
По лестницам Гоча взбежал так, как бросаются в высокую волну пловцы, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Он, как канат, тянул на себя перила и взбегал все выше… Второй этаж… третий… Дом начал медленно кружиться… четвертый… Он нажал кнопку звонка — и не отпускал. Быстрые шаги, скрежет замка и лицо тети Кето, удивленное, испуганное.
— Гоча?! Что случилось? А где Гуранда?
— Разве ее нет дома?
— Господи, конечно, нет — она ушла в кино, вы же собирались вместе?
— Она должна была меня ждать…
— Она ждала, а потом сказала — наверное, что-то случилось, раз он не пришел, или я не так поняла и мне нужно было стоять у кино… Минут двадцать, как она ушла. — Тетя Кето вдруг замолчала, испытующе заглянула Гоче в глаза. — Скажи мне правду, ничего не случилось?
— Да нет, ничего, — махнул рукой Гоча.
— Почему же тогда ты так взволнован? На тебе лица нет.
— Я просто устал, тетя Кето…
— Подожди, я пойду с тобой…
— Не надо.
— А где она сейчас может быть?
— Я ее найду… Наверное, она ждет меня у кино, вы не беспокойтесь. Ничего не случилось.
Гоча спустился по лестнице.
— Пусть она обязательно позвонит.
— Хорошо.
Гоча сбегал вниз и чувствовал, что мать Гуранды смотрит на него сверху, встревоженная и обеспокоенная.
На улице уже сгущались сумерки. Толпились люди, сновали машины. Гоча стал искать зеленый глазок такси. С четырех сторон неслись к перекрестку автомобили, автобусы и троллейбусы и во все четыре стороны продолжали свой путь дальше. Они обгоняли друг друга, сворачивали, тормозили. Иногда какой-нибудь водитель высовывался из кабины и сердито бранился. Время от времени пронзительный милицейский свисток раскраивал уличный гул, и тогда какая-нибудь из машин покорно останавливалась, словно завороженная и лишенная силы.
Сумерки опустились на город, сумерки, отделяющие день от ночи. Уличное освещение еще не включили, и автомобили пока едут с погашенными фарами. Только местами то здесь, то там мерцают отдельные лампочки, и Гоче кажется, что он не в городе, а в большом селе. Он напряженно вглядывается в темноту, в смутные силуэты прохожих. Но ни один из них не похож на Гуранду.
К автобусу и троллейбусу нельзя было подступиться. И без того переполненные, они подвергались отчаянным атакам со стороны жаждущих в них попасть. Круговоротом — людские головы. В передние двери упорно стучит женщина с ребенком…
В окно выглядывает водитель.
— Вы что, ребенка не видите! Сейчас же откройте!
— Что делать! Мест нет. Сзади идет пустой, туда и сядете!
Троллейбус с трудом двинулся. С задней подножки свисала гроздь пассажиров. Гоча почувствовал запах горелой резины.
И второй троллейбус не был пустым. Гоча пропустил вперед женщин, с трудом уцепился за дверцу и повис на подножке. На подъеме Элбакидзе троллейбус почти остановился, тяжело вздохнул и лениво, тряско, будто через силу, полез выше. Гоче было очень неудобно висеть, но он все же умудрялся оглядывать прохожих.
Нет, Гуранды не было видно.
От обеих касс кино тянется длинная очередь, хвост ее выползает на улицу, разделяется пополам и обнимает здание, стелясь вдоль стен. Гоча издали глядел на кинотеатр, надеясь увидеть Гуранду. И только потом перешел улицу.
Женщина-контролер собиралась уже запирать. Гоча поспешно подбежал, просунул в щель руку и придержал тяжелую створку.
— Билет. — Женщина приоткрыла дверь.
— Сейчас. У меня нет билета! — Гоча просунул голову, надеясь увидеть Гуранду в фойе. Но там было пусто.
— Куда же вы, без билета, — заворчала женщина и захлопнула дверь у Гочи перед носом.
Разумеется, Гоча и не думал входить, но все же почувствовал неловкость из-за грубости контролера. Он сунул руку в карман и достал билеты: «28.IV.62» — гласил лиловый штамп — «8 часов», и размашисто карандашом — 14 ряд, места — 7—8. Гоча глядел на эти билеты с целым контролем, по которым они с Гурандой должны были пойти в кино. Глядел и думал, что эти билеты он никогда не выбросит, спрячет и будет хранить.
«На наших местах, наверное, кто-то сидит, — подумал Гоча, — а может, они пустые…»
Он положил билеты в карман и вышел на улицу. Здесь Гочу окликнули. В очереди стоял его приятель, тот самый, которого Гоча встретил сегодня на мосту.
Гоча почему-то обрадовался.
— Ты не видел Гуранду? — спросил он.
— Гуранду? — приятель наморщил лоб. — Постой, где-то я ее видел… Ну как же… Вот здесь, она стояла у входа.
— И давно? — взволновался Гоча.
— С полчаса. Ты идешь в кино?
— Нет.
Гоча пошел по людному тротуару, стараясь держаться ближе к ровному ряду тополей, как будто все еще был полдень и припекало солнце. На этой стороне улицы обычно бывает очень жарко…
«Куда же она девалась? — думал Гоча. — Куда она могла пойти? Может, вернулась домой? Или зашла в кино, думая, что я там».
Гоча свернул на улицу Джорджиашвили, вошел в ворота большого двора, оглядел длинные балконы. Кто-то вывесил на просушку белье, и оно закрывало окна той комнаты, куда собирался зайти Гоча. Гоча взбежал по темной лестнице и осторожно постучал. Здесь жила подруга Гуранды. Возможно…
