А н т о н и о. Штрейкбрехеры. (Пристально смотрит на Ивана.)
И в а н. Я здесь проездом, сударь.
А н г е л. Все мы тут проездом. (Всматривается в него.) Куда путь держите?
И в а н. В Болгарию.
А н г е л. Ого! Туда заедешь — не вернешься!
И в а н. Болгария теперь другая, сударь.
А н г е л. Другая? Что-что, а уж о Болгарии я тебе могу порассказать.
Ангел подходит к стойке, наливает себе стакан водки. Иван, заинтересованный, идет за ним. Незаметно к ним присоединяется и Антонио. Ангел достает еще два стакана. Молча наполняет один, потом, помедлив, другой. Яна, сев за один из передних столиков, задумчиво смотрит перед собой.
А н г е л. Значит, проездом? В Болгарию? Один?
И в а н. С отцом.
А н г е л. Ага! А он зачем приехал из Болгарии?
И в а н. Вероятно, у него были причины.
А н г е л. Когда?
И в а н. В двадцать третьем.
Пауза.
А н г е л (снова наполняет свой стакан). Ну как, договоримся?
И в а н. О чем? Вы ведь хотели про Болгарию…
А н г е л. Нет… Я о здешних делах… Пойдете работать на склад?
Антонио отодвигает свой стакан. Иван тоже. Антонио направляется к боковой двери, на мгновение задерживает взгляд на Яне и выходит. Иван открывает кран, подставляет под струю кувшин, не сводя с Ангела пристального взгляда. Вода с шумом бьет в кувшин. Это раздражает Ангела. Он открывает кран до конца, быстро наполняет кувшин и толкает его к Ивану.
И в а н. Спасибо, сударь. (Берет кувшин и уходит в боковую дверь.)
Яна и Ангел остаются одни. Яна сидит за столиком в углу авансцены и молча смотрит перед собой. Ангел осушает свой стакан, наливает еще, выпивает и в задумчивости облокачивается на стойку. Слышен пароходный гудок.
Я н а (говорит тихо, ровно, словно сама с собой или словно рассказывая Путнику свою историю). Наверное, я полюбила этого человека. Всего полчаса была с ним, а кажется, что он уже много лет терзает меня своим безразличием… Хочешь, чтобы я нашла для тебя слова покрасивее? Не могу. Боже мой, откуда он взялся, этот человек?
А н г е л (не выпуская из рук стакана, смотрит перед собой и тихо, почти шепотом, говорит). Откуда он взялся, этот человек? Где я видел это лицо? Эту улыбку?..
Я н а (по-прежнему, словно рассказывая Путнику свою историю). И все это… Как он вошел, сильный, красивый, оглядел всех, а потом посмотрел на меня. И все, я погибла. Что же это за глаза такие?
А н г е л (все так же напряженно стремясь поймать ускользающую мысль). Эти глаза… Я их видел… Где я видел эти глаза?
Я н а (по-прежнему). Скажи, я тебе нравлюсь? Я не обижусь. Скажешь нет — уйду. Скажешь да — я твоя.
А н г е л (та же мысль не дает ему покоя). Да… там еще был якорь. Давно, но я помню… Помню эту татуировку на груди, как у моряков… (Лицо его проясняется.) Ян!
Яна не слышит.
Ян!
Я н а (словно очнувшись, не поворачивая головы). Я здесь, дядя.
А н г е л (подходит к ней, взгляд у него блуждает, как это бывает с людьми, которые силятся что-то припомнить. Он останавливается за спиной Яны и почти шепотом говорит). Ян, этот человек очень похож на одного моего… друга… убитого тридцать лет назад там, в Болгарии…
Я н а. Да, дядя… На кого, говоришь, похож этот человек?
А н г е л. Этот человек? Не знаю… О чем я тебя только что спросил, Ян?
КАРТИНА ВТОРАЯ
В доме дона Сильвестра. В левой части сцены — комната, отведенная Ивану и его больному отцу. Справа — коридор и лестница на второй этаж, дверь, выходящая во двор. Вначале освещена только эта правая часть. Я н а и И в а н, безмолвно попрощавшись, расходятся. Яна поднимается наверх. Иван входит в комнату к отцу, зажигает лампу. Правая половина сцены погружается в темноту.
М а к к а в е й. Доктор ушел?
И в а н. Ушел.
М а к к а в е й. Что он сказал?
И в а н. Через неделю можно будет ехать.
М а к к а в е й. Через неделю! А ты не думаешь, что я могу умереть?
И в а н. Ну что ты, отец! Доктор сказал, ты скоро поправишься.
М а к к а в е й. Я тебя спрашиваю.
И в а н. Ты устал. Поздно. Пора спать.
Пароходный гудок.
М а к к а в е й. Слышишь?
И в а н. Что?
М а к к а в е й. Гудок. Все три дня, что мы здесь, гудит, гудит… Слышишь?
И в а н. Слышу.
Гудок.
М а к к а в е й. Она красивая, правда?
И в а н. Кто?
М а к к а в е й. Дочка Сильвестра, Яна.
И в а н. Красивая.
М а к к а в е й. И добрая.
И в а н. Добрая.
Гудок.
М а к к а в е й. Вот так же выл гудок на фабрике Харизановых в двадцать третьем, когда мы шли в бой — рабочие, батраки. Шагаем в темноте, а гудок гудит, гудит. Ничего не видно, а куда идти, знает каждый. Я был тогда твоих лет.
И в а н. И что?
М а к к а в е й. Ничего… Может, так оно и нужно, чтоб ты бросил меня и пошел своим путем.
И в а н. Ты о Яне?
М а к к а в е й. О ней. И о другом тоже.
И в а н. Я знаю… Мой долг идти с тобой.
М а к к а в е й. Я могу умереть сейчас, через год, через два. При чем тут долг? Мне нужен не долг, а любовь. Мы шли тогда ночью, во мраке, рядом погибали товарищи, и это был не долг, а любовь… Мы людей любили, борьбу. А что любишь ты?
И в а н. Может быть, Аргентина и есть моя родина. Я здесь родился. Может быть…
Гудок.
М а к к а в е й. Может быть… А что такое я в твоей жизни?
И в а н. Ты — мой отец.
М а к к а в е й. Но у твоего отца родина не здесь. За нее он проливал кровь, в ее земле лежат его друзья.
И в а н. Разве я говорил, что мы не поедем?
М а к к а в е й. Поживем здесь еще пару деньков — и скажешь. А если ты и правда хочешь ехать, то это можно сделать и сейчас, хоть сегодня же ночью.
И в а н. Но ты еле ходишь. Ты должен поправиться. Тогда и уедем. Через несколько дней.
М а к к а в е й. Через несколько дней.
Гудок.
У детей та же родина, что и у отцов. Это закон крови, и кто ему не подчиняется, тот всю жизнь будет скитаться по земле, пока не умрет, как собака, посреди дороги.
И в а н. Зачем ты говоришь мне все это, отец? Вся моя жизнь — одно бесконечное горе. Тебя преследовала полиция, сколько раз приходилось ночевать под открытым небом. В груди у меня полно нефти и ни одного доброго слова. А она красивая, хорошая. Чем она виновата? Чем виноват я? Я свой долг знаю, но разве у меня больше ни на что нет права?
М а к к а в е й. Жизнь, сынок, состоит не только из права и долга. Право попирают, долг забывается. Человек имеет право на свой дом, а у него нет и угла. Имеет право радоваться, а радости нет. Странно, правда? Человек должен бороться за другого человека, а не делает этого. Должен забывать некоторые вещи, а не может выкинуть их из головы. И забывает то, что должен помнить. Странно, правда? И вовсе не странно. Не странно потому, что жизнь состоит не только из права и долга. Главное в ней то, что люди любят. Одни — одно, другие — другое. Одни слегка, в каких-то границах, другие — сильно, до конца.
И в а н (берет одеяло). Еще несколько дней.