Потом хлопнуло что-то, наверное, дверь, раздался крик, на этот раз крик ужаса, и умоляющие, жалобные вопли: должно быть, человека били.

Ян стоял за закруглением стены, и сердце его мучительно билось. Что бы он мог сделать для того, несчастного? Да и незачем, все равно он уже сошел с ума. Кровь стучала в голову, в глазах темнело, сами собой сжимались кулаки.

И тут прилив дикой силы охватил его, он готов был кричать и двинулся по карнизу почти бегом, не боясь упасть, хотя здесь карниз был у́же. Он никогда не думал, что в нем есть столько сил, столько ненависти, столько безумной жажды свободы. Он переметнулся через какой-то камень, нависший над карнизом, и понял, что он уже под тем местом, где часть башни несколько осела вместе с фундаментом из-за болотной почвы. Он остановился и чутко прислушался: из камеры все доносились верещание и вопли. Потом все стихло.

Тогда он опустил ноги и скользнул вниз. Там была трещина, неглубокая, но достаточно широкая, чтобы ловкий и здоровый человек мог, упираясь в нее, с опасностью, правда, для жизни, спуститься. Он распластался, как лягушка, и принялся осторожно сползать.

— Что там такое? — спросил Патш, когда раздались крики.

— Ничего особенного, — ответил щеголеватый молодой корнет, входя в его комнату. — Всего-навсего тот сумасшедший из каменного мешка, что с окном под крышей. Он как-то приспособился взлезать по стене к окну, вы ж знаете. За это нечего опасаться: сквозь ту решетку и крыса не пролезет, не то что он. Висит там часами, силен он необычайно, хотя теперь начал сдавать. Когда завопил — мы бросились туда, он висит под потолком и вопит, вопит что-то нечленораздельное. Потом: «Возьми, брат», — и свалился вниз. Его избили, то есть, э-э, наказали малость, и он сейчас спокоен, только плачет и всхлипывает.

— С чего бы это он начал вопить? Увидел, что ли, кого?

— Да нет, его окно над самым потоком. Какой бы осел туда влез, не сломав шею. Вообще я не понимаю, зачем держать этого идиота. Он все равно не смыслит ничего, только ест и гадит. Один убыток для казны. Вот и все.

— Ну, ну, не наше дело обсуждать Нерву, это сделают другие, поумнее нас. А все-таки вы осмотрите, там, кажется, есть карниз.

— Да ведь по нему и мышь не пробежит. Это вовсе ненужная работа, — возмутился офицерик.

— Ладно, ладно, не умничайте.

Офицерик со вздохом вышел из комнаты и поплелся по лестнице наверх — осматривать.

Ян Коса был уже на половине пути, как из-под его ноги оборвался кусочек камня и покатился вниз, и в ту же минуту сверху раздался встревоженный голос: «Эй, кто там, ну-ка ни с места, а то я влеплю в тебя заряд».

Ян замер, обливаясь холодным потом. Проклятый несчастный уже поднял стражу на ноги. Конец, конец — и как глупо. Он уже хотел было подать голос, но раздумал и решил сидеть тихо как мышь. Он сидел, а человек сверху крикнул еще раз: «Выходи!» и, остановившись у зубцов, начал смотреть вниз. Яну было трудно стоять, от напряженного положения затекали ноги, и тут он сообразил, что находится под нависающим сверху камнем и, следовательно, не виден сверху. Тогда он, переполнившись нахальства, начал спускаться назло всем. Он успешно проделал половину пути и только тогда взглянул наверх: человека наверху не было видно, и Ян продолжал спускаться. Он спускался долго, пока ноги его совсем неожиданно не коснулись твердого. Он чуть не закричал от радости — ведь он считал, что только на половине пути. Нет, это была не земля, это был камень, такой же камень, как и наверху. Он понял: чтобы укрепить осевшую стену, ее разобрали в двух местах, в конце и начале трещины, и вставили два циклопической величины камня, чтобы трещина не шла дальше. Значит, крышка. Внизу еще половина пути. Смерть, смерть, верная смерть. Он позабыл о том, что два часа назад с удовольствием бы бросился с большей высоты, теперь не то, надежда родилась и умерла, но он хотел жить. У него не было никаких сил продолжать спуск, он вымотался, он отдал последнее. Усилием воли он попытался поднять в памяти все, что могло бы приободрить его. Но мозг работал лениво и безразлично.

«Месть, Зраза — ну и пусть живет, другой его зарежет, а я кончен. Человек за решеткой — ну и я кончен. Зачем мне все это». Пошел проливной дождь, но человек не заметил его. Коса понял, что ему все равно не выбраться отсюда, обхватил колени руками и закостенел.

Михель и Франц успели перебрать все темы разговора, одуреть от бесконечных партий в кости, а Обахт все еще не возвращался. Скука была жуткая, того и гляди заснешь, рот кривился зевотою, и тогда они вспомнили, что Обахта нет уже два часа.

— Черт его знает, где он, — проговорил Франц и поднялся во весь свой гигантский рост. — Давай-ка поборемся.

— Да иди ты… я того и гляди выверну от зевоты скулу, а он тут еще лезет.

— Давай поборемся. Ну что тебе стоит. Будь доволен тем, что выиграл у меня два с половиной талера, и дай в отместку разок тебя на пол кинуть.

— Тебе что, скучно? А ты не играй, это я тебя обучаю, а то ты вовек не попадешь домой.

— Так скучно же.

— А скучно, так займись насущными вопросами. Вот Обахта что-то долго не было — над этим и думай.

— А и в самом деле долго не было, — забеспокоился Франц. — Что это с ним. Давай от скуки посмотрим, целы ли наши кролики в клетках, а? Пойдем, камрад.

— Да пошел ты к черту, иди сам, если хочется.

— А что ты думаешь, и пойду.

Франц пошел осматривать камеры, и когда открыл глазок четвертой, то вдруг растерялся и позвал сдавленным голосом:

— Михель, иди-ка сюда. Тут такое…

По тону второй часовой понял, что случилось нечто необычное, и, с неохотой поднявшись с насиженного места, подошел к товарищу.

— Ну, что там у тебя?

— Нет, нет — ты только посмотри.

Картина, которая им открылась, была не потрясающей, но во всяком случае необычной: на полу мигал каганец и невдалеке от него на камне пола виднелась лужа крови. Сам заключенный лежал на соломе, укрывшись тряпьем.

Франц решительно открыл дверь, и их изумило, что она не заперта.

— Куда ты?

— Я войду.

— Не смей. Мы не имеем права. Подождем Обахта.

— Брось. Надо войти. Он, очевидно, мертвый.

Франц метнулся в камеру и сдернул тряпье с лежащего. Им представилось оскаленное лицо Обахта с черным сгустком крови на голове. Франц успел только сказать: «Поднимай тревогу! — и бросился в коридор с криком: — Караульные, сюда! Побег!»

Через десять минут, когда на их зов сбежались и прибыл из башни св. Фомы сам Патш, оба часовых, запинаясь и сбиваясь, рассказали обо всем случившемся. Патш вызверился и завопил, тыкая кулаком в воздух:

— Как же вы, стервы, пропустили его!

Франц ответил ему, опуская глаза:

— Он шел медленно в своем плаще, всякий бы его узнал. Мы думали, что Обахт пошел к вам.

— Да вы понимаете, что вы сделали, недоноски?

Франц понял, что грозит опасность быть преданным суду, и ответил покорно:

— Он махнул нам жестом Обахта, он шел его походкой, он… даже… сказал нам его голосом, ты помнишь, Михель, он сказал нам, что идет к вам. Мы не видели только его лица. Это колдовство.

— Рассказывай, — напустился Патш. — Ну, если это не так… Ну-ка, Михель, правда то, что он сказал?

— Правда, — ответил подавленно Михель, он совсем потерял мужество, но решил лгать как можно изворотливее.

— Хорошо, — несколько смягчился Патш, — теперь надо гнаться за ним.

И смотрите, если он уйдет — я сдеру с вас шкуру. За мной!

Идти за Патшем было вовсе не трудно из-за его хромоты, и они двинулись вперед.

Сторож у Жабьей Норы рассказал им все, что знал. Да, Обахт действительно проходил, он окликнул его, тот ответил… да, ответил что-то… вроде «погоди» (сторож сразу унюхал, куда дует ветер, и как истинная лиса решил тоже лгать до последней возможности). Тогда Патш, которому нога затрудняла движение, послал в башню св. Фомы к Церберу (его так называли все, будто у него не было собственного имени) с вопросом: не проходил ли там Обахт. Ответ последовал: нет, не проходил. Отрицали и другие караульные.