— Волк, раздавленный в лепешку?

— Кот, разрезанный на мелкие кусочки?

— Охотник, застреленный своим же собственным ружьем?»

Страница запрыгала перед глазами отшельника и разорвалась на куски. Его дыхание сбилось. Он упал в обморок.

Наступает восхитительный вечер, когда все тело — одно большое ощущение и каждой по́рой оно впитывает в себя наслаждение. Малышка Винки идет и, обладая какой-то странной свободой, воссоединяется с Природой…

Голова профессора дергалась из стороны в сторону. Его сердце забилось изо всех сил, остановилось, снова забилось.

Плес Темзы распростерся перед Малышкой Винки, словно начало бесконечного океана. Невдалеке море и небо соединились, как сустав…

Звуки трубы затихали, и Малышка Винки стояла абсолютно голая. Со времен сотворения мира ни одно человеческое существо никогда еще не выглядело более восхитительно…

Я называю Малышкой Винки бесстрашие, праздно лежащее и приходящее в восторг от опасности. Его можно увидеть во взгляде, в походке, улыбке, и именно оно создает внутри тебя вихрь страстей…

Дикий ангел, Малышка Винки, явилась ему, ангел смертной юности и красоты, посланница справедливых судов жизни, чтобы в момент исступленного восторга раскрыть перед ним ворота всех грехов и блаженства. Навсегда, навсегда, навсегда, навсегда!

Профессор очнулся от обморока и услышал мелодичный шелест рядом с его укрытием. Он был в книге, в видении или мире? Он посмотрел сквозь прутья и листья. Вот она — Малышка Винки — всего лишь в метре от него, невинно пьет из ручья. Она выглядела несколько иначе, чем образ, запомнившийся ему, — уши были больше, мех темнее, — но нет, это могла быть только она. Второго, самца, нигде не было видно.

Сердце профессора бешено колотилось. Он бросился из укрытия и схватил свою любовь.

— Ииин! Ииин! Ииин! — закричала она.

И, отдаваясь эхом на дне ручья, в ответ послышался крик, только голос был ниже.

Винки увидел, как сумасшедший с бородой исчез в овраге, а на его плече визжала Малышка Винки. Медведь бросился за ними через кусты. Каждый крик его ребенка был словно трещина в реальности. Ну, почему он потерял ее из виду? Он мчался как обезумевший. Ежевика, грязь, мешковатый зад похитителя, мелькающий в листве.

Обвисший зад уносил с собой его жизнь. Он не должен потерять из виду тот движущийся клочок ткани цвета хаки. Винки кричал и ревел. Лязгающие лапы. Догонял ли он их? Он снова закричал. Стали ли крики его ребенка ближе? Мимо проносилась листва, верхушки ветвей. Там, впереди, клочок ткани цвета хаки, казалось, застрял.

— Черт возьми! — закричал похититель, пытаясь перевести дыхание.

Медведь пробрался сквозь заросли ежевики и прыгнул. Он вцепился в похитителя, который держал его малышку. Ее крики были для Винки, словно уколы булавкой в глаза. Винки рычал и клацал зубами. У него вдруг потемнело в глазах — что-то ударяло по нему. Неужели у этого больного были кулаки? Если Винки разорвет зубами извивающееся существо цвета хаки, ребенок будет освобожден. У Винки снова потемнело в глазах. Он кусал в особенно мягкое место. Он кусал со всей силы. Чудовище ревело и изгибалось.

Время замедлило ход. Винки почувствовал, как в его рот брызнула странная струя. Из чудовища вытекала какая-то внутренняя жидкость. Страшное существо вот-вот исчезнет, как двуногий водяной шар, он станет податливым и вежливым, и Малышка Винки нежно опустится на волну.

— Ииин! Ииин! Ииин! — продолжал кричать детеныш. Винки хотел сказать ей: «Не волнуйся», но он должен был кусать. Удары по его голове не прекращались. Он и не такое заслужил, оставив свое единственное дитя, позволив такому случиться. Пятна стали разноцветными. Затем он почувствовал, как его череп крепко сжали и с силой потянули. Винки вцепился еще сильнее, но мягкая плоть чудовища увернулась.

— Черт! — выругался мужчина, задыхаясь. — Ах ты маленькая дрянь!

В следующий момент Винки оказался над землей. Он выплюнул жидкость. Он успел заметить, что похититель держал Малышку Винки, крепко прижав ее голову к своей. Винки рычал, вопил и извивался.

Сумасшедший закричал:

— Пошел вон!

И Винки полетел по воздуху мимо кружащихся вокруг него деревьев. Позади него пронизывающие крики его единственного ребенка становились все ниже, следуя закону Доплера. Винки ударился о землю, издав писк. Он поднял голову, попытался застонать, но его глаза, щелкнув два раза, закрылись.

Профессор привязал Малышку Винки бечевкой к своему столу и предложил ей большой выбор еды, из которой она съела лишь сырные шарики и муравьев в шоколаде. Ему пришлось пройти немалый путь, чтобы раздобыть для нее такое, и каждое утро и каждый день он подавал ей все это на двух тарелках из тонкого листового золота. Однако хныканье Малышки Винки не прекращалось.

Она целыми днями сидела на столе, глядя в грязное окно лачуги и шепча: «Папа, мама, папа», как она звала Винки, когда еще была маленькой и беспомощной, когда он днем и ночью кормил ее грудью. Она продолжала ждать, что морда Винки — такая же, как и у нее, — вот-вот появится из кустов.

Вместо этого днем и ночью над ней маячили печальные глаза и аккуратная седая бородка профессора.

— Шшш, — шептал он. Время от времени она кусала его, хотя знала, что это не принесет никакой пользы. — Сейчас, сейчас, — бормотал он, резко хлопая ее по носу. — Нет!

Малышка Винки ненавидела эти попытки «выдрессировать» ее, особенно с тех пор, как противный удар стал просто утешением по сравнению с ее тяжелой утратой. Три раза в день она приседала на корточках у края стола и ходила в туалет, и три раза в день он шлепал ее за это, толкая ее к мусорному ящику, который купил, и вопя: «В ящик! Ходи в ящик!», как будто она до сих пор это не поняла. Наверное, после сотого раза она повернулась к профессору и довольно отчетливо заявила:

— Запретный круг: не приближайся, не прикасайся, не поглощай, не наслаждайся, не разговаривай, нигде не появляйся, в конечном счете, не существуй, живи лишь в темноте и тайне.

Ее похититель не знал, что, когда малышка не горевала по своему потерянному родителю, она читала. Она уяснила: отчаяние ускоряет обучение. Она читала и ночью, когда профессор спал. В течение нескольких недель она ознакомилась со всеми его тетрадями, надеясь найти какие-нибудь новости о Винки, и затем принималась усваивать все те знания, что обитали на битком набитых книжных полках профессора.

Дело было не в том, что она надеялась побеседовать с профессором. Она понимала, что это было бесполезно. Просто ее отчаянию, возраставшему с каждым днем, нужен был выход Он не заслуживал ее собственных слов, и поэтому она говорила чужими. Даже страдая, ребенок играет, и Малышка Винки произнесла первое, что пришло ей на ум.

— Фуко, — добавила она, печально пародируя настоящее цитирование.

Этот последний контакт с ней поразил похитителя, но лишь на мгновение, а затем ее неожиданная попытка к речи поглотилась его многочисленными теориями о ней. Они продолжали лихорадочно будоражить его, возможно, теперь, когда он обладал ею, еще больше, чем когда-либо. Профессор достал новую тетрадь и присел, чтобы понаблюдать за своим прирученным животным, как делал это каждое утро. Он написал: «Ткань и опилки — овощ Металл и стекло — минералы. Укусы и испражнение — животное. Речь и пение — человек. Существование — невозможно!»

Увидев то, что он написал, и его очевидное удовлетворение от написанного, Малышка Винки закатила глаза.

— Неужели вы думаете, что то, что не есть красиво, обязательно уродливо? И все, что не есть мудрость, — невежество? Разве вы не знаете, что у разума есть промежуточное состояние между мудростью и невежеством? Сократ, по словам Платона. Почему у нас больше желаний, чем в той горе? Почему? Штейн.

Профессор оказался в замешательстве, услышав последнюю фразу. Он заметил, что глаза у нее печальные и старые. «Старая и при этом молодая, — сделал он запись. — Подчиненная и при этом внушающая ужас. Красивая и при этом нелепая».