— Тень и прохлада.

Если выяснялось, что она хотела пойти туда, куда Винки не желал идти, малышка тут же успокаивалась, но сейчас она хихикнула и решительно направилась в сторону сосен.

Винки кивнул сам себе, отвечая на вопрос о том, следует ли отпускать ее туда. Он не стал идти за ней слишком близко. Невидимые узы между ними: она притворялась, что тянет за них, — еще одна шутка, которая у них была, означавшая, что она хочет побыть в одиночестве.

Замедляя шаг, Винки наблюдал, как малышка проходит мимо замысловатых очертаний куста. Когда она была совсем мала и, громко топая, пришли охотники с ружьями, он брал ее за шиворот и мчался в тайную берлогу, которую смастерил в дуплистом дереве. Как же она кричала! Этот крик почти свел Винки с ума — он попытался объяснить, но она была слишком мала для того, чтобы это понять.

Теперь же малышка понимала, но частенько не соглашалась. «Это хорошо, — сказал Винки про себя, — не соглашаться — хорошо». Одна мысль об охотниках заставила его промчаться мимо куста и побежать на извилистый холм в поисках своего детеныша, который теперь мечтательно стоял в прохладе высоких сосен.

Винки облегченно вздохнул, но когда Малышка Винки заметила его, то нахмурилась из-за того, что нарушили ее уединение. Винки пожал плечами и наполовину отвернулся, сделав вид, что рассматривает папоротник и красно-коричневые колючки у себя под ногами.

Медведь, который так много лет помогал заботиться о чужих детях, теперь сам был родителем. «Медвежонок, маленький медвежонок», — шептал он себе еще до того, как отнял малышку от груди, чтобы подбодрить себя, когда ему приходилось грызть желуди, настолько маленькие и твердые, что даже белки отказывались их есть, или когда посреди ночи он рылся в мокром мусоре у обочины дороги, в то время как Малышка Винки спала у него за спиной. Когда она немного подросла и смогла идти рядом с ним, Винки старался научить ее всяким вещам, большинство из которых он сам понял незадолго до того.

— Вот как надо делать, — сказал он этим утром относительно багровых ягод.

— Да? — отреагировала она, криво улыбаясь.

— Да, — подтвердил Винки, но она хихикала.

С того момента, как ее глаза впервые открылись, у Малышки Винки появился особенный талант видеть его насквозь. Когда Винки впервые убежал, его непоколебимой целью было жить, как настоящий зверь, а не как игрушка, в стороне от желаний и принуждений человеческого общества. Этого он хотел и для своего детеныша, и на некоторое время он почти забыл, что когда-то носил рубашку и сидел на качающемся стуле, притворяясь, что пьет из игрушечной чашки. Но каким-то образом Малышка Винки понимала, что он заблуждается.

Однажды поздней ночью, когда они вернулись домой из далекой поездки, Винки показал ей, как следует опрокидывать мусорные урны и разбрасывать их содержимое по участку. Совершенно не обязательно было это делать, чтобы найти пустые банки из-под варенья, или черствые булочки для бутербродов, или еще что-то очень вкусное — Винки хотел наделать как можно больший беспорядок. Это занятие, казалось, соответствовало их животной натуре, отдаляя их еще больше от домов и тех, кто в них живет.

— Вот, — сказал он, облизывая обертку от конфеты.

— Вот, — ответила на, бросая через плечо бумажный стаканчик «Дикси».

И они засмеялись, глядя на бумажные тарелки, фольгу и розовые салфетки «Клинекс», которые освещала луна. И как раз в тот момент откуда ни возьмись появился енот и молча принялся жадно разрывать пенопластовый контейнер, не обращая никакого внимания на плюшевых медведей и их смех. Винки хватило единственного взгляда своего ребенка, чтобы понять очевидное: настоящие дикие животные не шутили со своей дикостью. Два Винки являлись жителями звериного царства не больше, чем человеческого. Они были, есть и будут где-то посередине и вне их.

Итак, в этот теплый августовский день, когда Малышка Винки с изумлением смотрела куда-то вверх, а Винки старался не смотреть на нее, казалось, даже шумящие сосны, безмолвные полоски облаков и журчание ручья обращались к ним почти со стоном: «И все же, кто вы?»

Тишина, следовавшая за этим, ожидала их ответа, затаив дыхание.

— Винки? — пропищала малышка, поворачиваясь к нему.

— Малышка Винки, — отзывался медведь.

— Винки? — продолжала первая.

— Малышка Винки, — отвечал второй.

Это было чем-то вроде шутки и в то же время нет. Это было их самой старой игрой, в которую они начали играть с тех пор, как малышка впервые заговорила. И за этим занятием они могли провести целый день, просто называя друг друга по имени или произнося свое собственное имя.

В другой части леса жил сумасшедший профессор, который с недавних пор помешался на Малышке Винки. Кроме него, ни один человек еще не видел ее. Винки был крайне бдителен, и медведи прятались при любом постороннем запахе или звуке, поскольку Винки, бывшей игрушке, слишком хорошо была знакома страсть человека хватать все, что является таким же прекрасным и единственным в своем роде, как его ребенок.

Профессор пришел жить в уединенную лесную хижину несколькими годами ранее, и до тех пор, пока он не обнаружил Малышку Винки, думал, что уже никогда никого и ничего не полюбит. Целыми днями профессор занимался изготовлением бомб, которые один раз в месяц относил в конец леса и посылал по почте одному из своих врагов. Затем возвращался в хижину, устало включал старый телевизор и ждал, что произойдет.

Он был неизменно разочарован, потому что, как бы он ни старался, его бомбы никогда не взрывались. Местному отряду саперов приходилось уносить посылку на какую-нибудь безликую автостоянку, зажигать ее и отбегать на безопасное расстояние. Как правило, даже тогда «бомба» не взрывалась.

Нет (отшельник часто мысленно спорил сам с собой), он был не просто какой-нибудь террористишка. Допустим, что они оба читали лекции в университете Беркли и впоследствии стали жить в отдаленной хижине в лесу. И действительно, они оба ненавидели современный мир, но кто любил его? И конечно же, они были сверхъестественно похожи друг на друга тем, что посылали бомбы своим врагам. Но, в отличие от Террориста, отшельника еще ни разу не поймали и, более того, никогда и не поймают (говорил он себе). Кроме того (делал он вывод), Террорист был математиком, а профессор преподавал литературное мастерство. (Его уволили в середине семестра за кое-какие хвалебные комментарии в адрес книги Гитлера «Майн кампф».)

Последовавшая за этим война против университетского начальства и прочие нехорошие поступки внушили ему безрассудную цель, но в последнее время отшельнику приходилось признать, что терроризм уже не доставляет ему такого удовольствия. Он не знал, чувствовал ли он это из-за того, что не очень преуспевал на этом поприще, или потому, что просто потерял к этому занятию всякий интерес.

Ребенком он любил убивать саламандр и других маленьких существ, которые легко ловились. В надежде воскресить юношеский энтузиазм он заставлял себя обратить свое нездоровое внимание на такие занятия, как охота и рыбная ловля. Он называл это «Жизнь на острове», имея в виду не столько утраченное искусство рыбной ловли и стрельбы (к которому у него напрочь отсутствовали способности), сколько смутное чувство уединения с природой. «Я живу ею», — любил он повторять себе, целясь из ружья или ставя ловушки. Часто животные оказывались хитрее него (и это убивало вышеупомянутое ощущение), и поскольку он был ученым, то поклялся, что будет их изучать. С этой целью еще дальше в лесу он соорудил замысловатое укрытие, из которого мог подолгу наблюдать за птицами и млекопитающими, оставаясь незамеченным. Он сделал сотни записей на мини-дисках о жизни животных, и каждый из них пометил, как «Жизнь на острове». Хотя он ругал себя за то, что DVD-камера была современным удобством, однако тут же отвечал себе, что она служит потенциально эффективным средством для того, чтобы донести до всех его послание, например, в его собственной телевизионной программе. Обычно эта мысль угнетала его. Ведь в чем заключалось его послание? Пока отшельник бранил себя ровно сорок семь раз на дню (за каждый год своей жизни), у него так и не родилось никакого послания. Несмотря на тысячи страниц, исписанных аккуратным подчерком, его манифест ускользал от него.