Издав короткий писк, медвежонок дважды перевернулся в траве, прежде чем мать раздраженно зашептала «шшш!» и Рут быстро вернула медведя к себе на колени. К этому моменту скрипка закончила свою трель и заиграл весь оркестр. Мари была в изумлении. До сих пор ее лишь носили, таскали и порой трясли; сегодня с ней даже потанцевали; но ничего из пережитого не могло сравниться с этим замедленным вращением в необитаемом пространстве. Она была убеждена, что совершила это самостоятельно — спрыгнула с колен Рут в траву.

С чуть ли не пронзающей насквозь решительностью снова отчетливо зазвучала скрипка. Теперь каждая ее фраза была различной: яростной, грустной, нетерпеливой, дерзкой, жалобной. Мари переживала эти эмоции раньше. Она была свидетелем тому, как они причиняли Рут неприятности. Однако здесь они присутствовали все, появлялись одна за другой, будучи частью одного и того же музыкального произведения, которому с готовностью покорились даже мама с папой. Оркестр умолк, и в течение многих минут скрипка завывала в прелестном приступе гнева. Это был скрип дерева среди сладостных звуков, который привел медвежонка в неописуемый трепет. Она четко слышала эту реальную, земную сущность самого инструмента, и она бы заплакала, если бы ее стеклянные глаза позволили ей это, — ведь Мари была свидетелем храброй борьбы за то, чтобы стать чем-то большим, нежели скрипка представляла собою, — большим, чем кусок древесины, струны, лак, материя.

Мари лежала на коленях у Рут, вдыхая запах травы и озера, не обращая никакого внимания на остальную часть концерта. Если бы каждый день она двигалась хоть немного больше, в конце концов или даже совсем скоро она смогла бы ходить. Она бы научилась разговаривать; сначала издавая писк по собственному желанию, затем ей бы удалось пропищать что-то похожее на слова, потом, собственно, слова и, наконец, целые предложения. «Рут, я иду на улицу», — только представьте себе удивление девочки.

В этот момент Рут вздрогнула от звуков, которые оказались последними. Они произвели на нее новое впечатление, что напомнило Мари маленький бунт, который девочка устроила ранее в этот день. Когда Рут издавала несколько яростных, чуть резких звуков двумя руками, Мари почувствовала уверенность в том, что эта музыка привнесла в жизнь девочки нечто новое и важное, как и в ее собственную жизнь.

Семья возвращалась обратно на станцию. Рут шла радом с отцом и будто собиралась о чем-то у него спросить. Мари наблюдала за тем, как его каблуки поднимались и снова опускались на тротуар. В поезде Рут опять села между Хелен и Джоном, но не обращала на них никакого внимания, даже тогда, когда брат дразнил ее.

— Все зашли, — послышался клич, за которым последовал свист, но поезд все не ехал, и в этой напряженной, мертвой тишине Рут вдруг выпалила:

— Папа! Я хочу играть на скрипке.

Раздался всеобщий смех. Вагон резко тронулся с места.

— Да? — отреагировал отец.

— До сегодняшнего дня ей совсем не хотелось, — заметил Джон.

— Скрипки дорого стоят, — предупредила мама. — И у нас уже есть пианино.

— Знаю, — невнятно сказала Рут.

Поезд громыхал. Мари хотелось положить свою голову на плечо Рут. В самом деле девочка часто просила о том, чего не очень-то и хотела, или о том, о чем забывала через день или даже через час Как же Рут могла убедить родителей в этот раз?

Папа сказал:

— Конечно же, вы все знаете историю об Айки и повозке.

Это была очень старая шутка — старше автомобилей — и самая любимая в семье. Даже Мари, которая жила в семье лишь с Рождества, уже знала ее. Очевидно, ее рассказывал дедушка Рут, тот сирота, чудом оставшийся в живых.

Это был анекдот о том, что может случиться, если человек слишком увлекается своими желаниями.

— Однажды ясным утром одна очень глупая семья шла пешком в церковь, — начал папа. — У их повозки поломалось колесо, а позволил» себе отремонтировал» его они не могли. Путь до церкви был неблизкий, дорога была грязной, и они завели разговор о том, как замечательно было бы купить новую повозку.

— Я уже представляю, как бы мы в ней ехали, — заметила мама. — Это такая красивая, сверкающая повозка.

Мама, Хелен и Джон засмеялись, как только папа начал говорить фальцетом. Обычно он был довольно молчалив, но, когда у него было хорошее настроение, мог рассказать что-нибудь интересное.

«Мы доберемся до церкви через минуту, — сказал отец. — Мы полетим словно ветер». «И все в городе увидят, как я еду прямо на переднем сиденье», — сказала девчушка. «Я тоже, — сказал младший брат, Айки. — Я тоже поеду спереди!» «Нет, Айки, тебе не хватит места рядом с папой», — ворчала девочка. «Так, — сказал отец, — Айки, не балуйся и езжай позади вместе с мамой». «Не хочу!» — кричал Айки. «А придется», — отвечала сестра. Теперь смеялась даже Рут, а сам папа хихикнул в предвкушении концовки.

— И вот Айки стал прыгать в грязи и орать: «Нет! Нет! Мне не нравится на заднем сиденье! Я хочу сидеть впереди!» И мальчишка наделал такого шуму, что отец закричал: «Айки, убирайся вон из повозки!»

Винки вздохнул. Волнообразные телефонные провода создавали случайную игру света и тени на бежевом потолке машины, усеянном маленькими дырочками. Он видел себя как Мари, которая надеялась и пыталась выжить, росла, — такой, какой она была; и он знал не только, как долго ей пришлось бы ждать осуществления своей мечты, но еще и то, как все это закончится — здесь, на заднем сиденье белого седана, который ездит по кругу.

Было время, когда Мари не могла ничего изменить ни в жизни Рут, ни в своей собственной, точно так же, как и Винки не был в состоянии изменить что-либо в своей. Живет девочка по имени Рут, живут ее родители, до них — родители ее родителей и т. д. Позже Рут сама станет мамой, у нее будут дети. Все это — факты. Даже теперь Винки хотел восстать против них, отказаться от них, но они продолжали кружиться перед усталыми глазами его памяти.

Можно сказать, что вся жизнь медведя в роли игрушки превратилась в одно продолжительное заклинание, которое сотворило наконец чудо обретения жизни. Часть Винки надеялась понять это заклинание с помощью воспоминаний, может, даже призвать на помощь его магическую силу и снова обрести свободу.

В восемьдесят седьмой раз автомобиль повернул налево, притормаживая со скрежетом. Винки лениво дернул наручниками, и неровная пластмасса врезалась ему в лапу. Он не хотел вспоминать свою жизнь с любовью, он не желал испытывать любовь, лишь обращаясь к прошлому. И все же он любил Рут даже теперь. Это он тоже был не в состоянии изменить.

За окном комнаты Рут скрипел и шелестел огромный тополь.

— «Вы владеете ситуацией, если понимаете, что жизнь смертного существа — это лишь самообман и никак не правда бытия», — читала вслух Рут, старательно произнося длинные слова. За завтраком она заявила, что с этого дня будет каждый день читать «Науку и здоровье». Мари раздражала такая очевидная попытка снискать благосклонность родителей, но она признавала, что этот способ мог помочь девочке получить заветную скрипку.

— «Мысленно отрицайте каждый недуг… Преодолейте страх, обратившись к божественному Разуму».

Разум Мари приказал ее стеклянным зрачкам помутнеть от скуки. Ночью она решила, что отныне будет зваться Ртом. Каждый раз, когда Рут произносила «Мари», медвежонок мысленно выкрикивал «Рот», чтобы стереть из памяти имя того бедного медведя, который не в состоянии ответить. «Обуздайте свои пристрастия…» «Рот, Рот, Рот», — размышляла теперь она, пытаясь почувствовать своим зашитым ртом, как это произносится. На секунду она почти поверила в то, что ощутила это, но на самом деле эта игра начала ей надоедать. «Задушите эти грехи, как только они появятся на свет… Разрушьте грех…»

Мари сама ощущала себя так, будто ее задушили и разрушили. Эти поучения были словно обои этого дома. Казалось, Мари вдруг увидела в этом витиеватом узоре лицо чудовища, злое и отвратительное, с волосами мышиного цвета, как у матери, и грустными, глубоко посаженными глазами, как у отца, — Отче наш, Матерь Божья…