— Ваш рассказ, сэр, излечит глухоту, — холодно сказала его одержимость. — Что еще видишь ты в темном прошлом и пучине времени? Шекспир, «Буря».

Теперь отшельник нахмурился. Он написал: «Возмутительно. Кажется, М.В. намеренно передразнивает меня — будто она говорит то, о чем думает, а то, о чем думает, остается для меня тайной. Будто она шутит со мной за мой же счет».

Малышка Винки подошла к тарелке и с презрением проглотила муравья.

— Он собрал коллекцию бабочек и попросил мать дать ему мышьяк, чтобы убить их, — сказала она. — Однажды по комнате довольно долго летал мотылек с воткнутой в него булавкой. — Она угрюмо присела. — Фрейд. Сон представляют смешным, потому что прямой и самый короткий доступ к его мыслям запрещен. Там же. Песня кровоточащего горла! Уитмен.

Профессор ожидал, что это маленькое существо станет в его жизни чистым голосом невинности, однако она разговаривала на его языке, языке книг, который отдавался в нем эхом печали. Он тревожно продолжил: «Ее выбор пищи, например: подлинное предпочтение или презрение — или и то, и другое?»

На мгновение Малышка Винки попыталась проникнуться переживанием к полному отсутствию такового у отшельника. Заглядывая к нему в душу, она увидела стену, за которой кипели страсти. От этого ей стало больно. «Поскольку свободное общение — самый настоящий труд, — прошептала она, — такой, что некоторые даже говорят, что этому ему надо обучаться. Лакан».

Решив, что раскрыл потенциал пленницы, отшельник принялся давать ей уроки гуманитарных и естественных наук, объясняя, что это будет напоминать концовку «Грозового перевала», если благородную девицу заметят за обучением чтению необразованного мальчика — профессор забыл имена героев, это было и неважно — в отношениях ученик — учитель мальчик и девочка начинают подходить друг другу, поскольку процесс обучения сглаживает разницу в уровне образованности и сближает их, ведь, как описывается, они склоняют головы над одной и той же книгой. Малышка Винки с горечью подумала, что засмеялась бы, если бы ее давила не выразимая словами боль утраты. Она вспомнила, как когда-то называла своего родителя по имени и он отвечал, но этого не вернешь. К чему пришел мир? Глядя на седые волоски, торчащие из носа отшельника, она сказала:

— Человек Гоббса скитается по улицам, забавно, и его волосы блестят…

Профессор щелкнул ее по носу и начал урок.

Шла примерно тринадцатая неделя заключения, когда Малышка Винки решила исчезнуть. Эта идея осенила ее как-то ночью, подарив неожиданную и почти успокоившую ее уверенность, как и осознание того, что она всегда обладала даром исчезновения. Он всегда был в ее распоряжении.

Похоже, обычное выражение ее лица основательно изменилось, поскольку на следующее утро безумец внезапно прервал урок и выпалил:

— Ты забыла про того большого медведя. Ты больше не думаешь о нем, так ведь? — Он понимал, что говорит со слишком большим чувством, но не мог сдержать себя. — Да! Об этом говорят твои глаза.

Он имел в виду, что теперь ей хотелось быть его любимицей, но это было совсем не так. Начиная хныкать, чего не делала уже несколько недель, Малышка Винки сказала, больше для себя, чем для него:

— Я хотел попробовать плоды со всех деревьев сада по имени «Мир». Уайльд. — Она вздохнула, отворачиваясь к тусклому окну. Уже так долго она созерцает этот опустевший лесной пейзаж, где нет Винки, пейзаж, похожий на пожелтевшую, покрытую толстым слоем лака, картину. Она закрыла лицо. — И все же какие потрясающие моменты можно выхватить у этого серого, медленно движущегося существа по имени «время».

Это было ее последней жалобой. Она вычислила, что ее исчезновение займет не больше нескольких дней. Оно позволит ей пройти через необходимые уровни смирения, назад пути не будет. Она стала понемногу расти. Сладкие муравьи и кислый сыр накапливались в ее тарелках. Она смотрела в окно так же печально, как и раньше, однако теперь она надеялась увидеть своего родителя не в лесу, а в ином мире, каким бы он ни был, прошлым или будущим, и во что бы они в нем ни превратились.

Порой она уже находилась там, то ли вспоминая, то ли еще предвкушая, она не знала точно. Не здесь и не сейчас представлялась ей в виде тысяч сложных событий и эпох история за историей, и все они не просто были возможны, а уже существовали во всей своей красе.

Прошло немного времени, когда отшельник заметил, что она светится, потому что вначале этот свет не затмевал то небольшое сияние, что всегда окружало его любимицу с тех пор, как он впервые ее увидел. Он продолжал обучение и полагал, что ее более редкие ответы являлись признаком примирения с новыми условиями жизни, которые он ей предоставил. Он даже с нетерпением ждал дня, когда сможет развязать ее.

Но однажды вечером, когда он выставил тарелку свежих муравьев, выкинув из нее тех, что она не съела до этого, его поразил золотистый отблеск на крошечных тускло-коричневых шоколадных фигурках. Он взглянул на источник света и увидел своего любимого медвежонка. Хотя ее стеклянные глаза оставались печальными и опущенными вниз, не выдавая, таким образом, ее плана, он догадался — с ужасом и, словно пророк, понимая, что его желания безнадежны — она уходит, она уже почти ушла от него.

Во всем мире она была единственной, кто был таким же уникальным и странным существом, как он сам. Он надеялся, что их аномальная сущность сделает их союзниками, но понимал, что этого не случится. Она не могла жить в заключении. Она увядала, как дикий цветок, и ее увядание было светом. Так и не сумев подчинить себе это милое существо из ткани, ему оставалось лишь контролировать увядающий цветок.

А может, это он увядал? Его сердце выскакивало из груди. На самом деле сердцу уже давно нужен был отдых; этого он тоже не замечал.

— Умоляю… — произнес он.

Чудо-ребенок сказал:

— Проанализировав этот случай, ты ясно увидишь, что проявление любви — это плод милосердия, а не природы.

Отшельник упал замертво.

То ли она сама, то ли ее свет начал издавать шум, который разнесся по всему лесу; казалось, он исходил из каждой веточки. Вскоре пронизывающая музыка дошла до спящего Винки.

Его глаза резко открылись. Прошли месяцы, а он так и лежал в том же месте, его уже оплела лоза. Он снова стал почти игрушкой.

Но даже в этом неподвижном мраке, пока Винки лежал, окруженный густым лесом, не в состоянии ни что-либо знать, ни делать, он слышал крики своего драгоценного ребенка. Теперь они, похоже, стали громче и поэтому разбудили его, но, когда он проснулся, от них остался лишь непрекращающийся звон, похожий на эхо орга́на в соборе.

Он тяжело встал и нетвердой походкой стал продираться сквозь листья, сломанные ветви, папоротник, старые шины, грязь, пластиковые упаковки, дикие цветы, кучи навоза, пепел от костров, ежевику. Не обращая внимания на порезы и ссадины, он шел на крик умирающего ребенка. Свист-звон-жужжание — все росло, и он вышел на опушку.

Там, в грязном окне хижины, он увидел Малышку Винки, чей мех горел золотом пламени, разгораясь все сильнее, — бесподобное видение, полностью состоящее из света.

Его единственное дитя обернулось, и, увидев, что ее родитель наконец пришел за ней, малышка поняла, что ее исчезновение представляет собой не просто какое-то отдельное действие, а дикий спектакль для того, кто произвел ее на свет. Оно было похоже на самый нелепый танец, который только можно было себе представить. Светясь, она слегка пожала плечами, будто желая сказать:

— Посмотри. Еще одно чудо.

Понял ли ее Винки? Глядя на своего пылающего ребенка, он знал, что все это лишь вопрос, касающийся того, что можно отнять и чего нельзя. Как выяснилось, он произвел на свет ангела. Ее маленькие муки не могли искупить ничьих грехов, хотя и были символичны, как и все страдания, как любая пытка и, следовательно, как любая нелепость. Со слезами на глазах он вопрошающе поднял голову. И пока он смотрел на нее, она, словно светлячок, внезапно погасла, загорелась снова и исчезла.