И может, из-за этого такими бесконечно-мучительными были воспоминания об Иване. А за два дня до вступления в село немцев, когда уже весь их край — с войсками, с женщинами и детьми, с дедовскими криницами и аистами на осокорях — оказался под немцем, когда уже и почта, наверное, не работала, ее нашла официальная похоронка. Она уже не бросила Марийку в отчаянье, а только сцементировала то, что тяжелыми клубами сгустилось в душе.

А сейчас на нее свалилось еще одно горе. Почему, за что? Василь словно нарочито сделал все это. А может, он тоже не виноват? Разве же он хотел такого несчастья?

Ей жаль Василя. Баламутного. Придирчивого. Вреднющего… И такого чувствительного. Жаль школьного товарища, однокашника. Василь сидел на парте позади, за спиной ее соседки Лотты, высокой, красивой, тоненькой девочки с голубыми глазами. Все сначала думали, что Василя позвали на вторую от учительского стола парту голубые глаза. Марийка тоже некоторое время думала так же. Потому что Василь дописывал им обеим в учебниках на месте точек всякие несуразности, списывал упражнения и задачи из тетрадок обеих и играл в школьном драмкружке Назара Стодолю, бесконечно преданного Гале — Лотте.

Да, Марийка шла выручать своего школьного товарища. Была уверена: только она знает путь к спасению. Шла просить, напомнить, разбудить любовь, кольнуть совесть, убаюканную сытостью. Шла к Лотте. Это была только им двоим известная тайна, которую Лотта однажды вечером выплакала Марийке в колени. И тогда Марийка искренне пожалела Лотту и сделала все, чтобы склонить Василя к голубым очам. И не ее вина… И, наверное, ничья… что не полюбились те очи Василю.

Сейчас Лотта работает переводчицей в немецкой комендатуре, в кустовом селе Петрунях. В Позднем так и объясняли: заговорила кровь. Лоттин отец был немецким колонистом, осужденным накануне войны за растрату. Марийка чувствовала, что встреча будет тяжелой, всю дорогу готовила себя к ней, думала и обдумывала ее.

На лицо ее села паутинка бабьего лета, Марийка на мгновение остановилась, смахнула ее. Огляделась. Там, на бугре, они когда-то всем классом собирали колхозные помидоры: Иван, Василь, она, Лотта… Красные-красные помидоры… Хлопцы шутили, качали девушек в плетеных кошелях, крепко держа кошели за лозиные уши. А гора помидоров росла, яро горела на солнце, и так же яро пылали у них в груди еще не совсем ясные надежды. И мечты катились кругло, как горячие помидоры. Марийка вздохнула, решительно отогнала далекое видение.

…Вот и Петруни. Длинное село вдоль шляха, мощенного камнем от сельсовета до засолзавода, с садами, с крытыми железом хатами и даже с двухэтажным зданием бывшей кооперации. В этом двухэтажном доме разместились комендатура и жандармерия.

До войны Марийка не раз бывала здесь с отцом, отец въезжал во двор, распрягал коня, вешал ему на шею торбу с овсом, уходил по своим мельничным делам, а она бежала по своим: купить порученное теткой Наталкой. А потом — и это была минута, о которой она мечтала от самого дома, — к рубленому киоску с широким окном, которое на ночь закрывалось тяжелой ставней, а сверху накладывался железный болт. Марийка думала, что иначе и быть не могло, ведь там держали и продавали необычайную ценность — мороженое. Порция мороженого маленькая, зажатая с двух сторон хрустящей и нежной корочкой. Марийка усаживалась на возу и лизала мороженое, а рядом хрупала овес лошадь, прядая время от времени тронутыми какою-то болячкой ушами, и чирикали воробьи вокруг, и было уютно и хорошо.

«Что там сейчас, в том киоске? — подумала Марийка. — Вон как накрест забито окно. Может, там теперь держат арестованных? Часовой похаживает».

Вместо ворот, которые до войны никогда не закрывались, сейчас стояло нечто, напоминающее козлы, на которых пилят дрова, только больше, и опутанные сверху донизу колючей проволокой. Такая же проволока и по верху забора и даже вдоль всего дома — поверх нижних окон, заложенных изнутри мешками с песком. Козлы раздвинуты, между ними похаживал полицай с винтовкой за плечом. Полицай мало похож на их сельских, те в пиджаках, красноармейских гимнастерках и даже ватниках, а этот в новенькой черной форме с серой окантовкой на рукавах и бортах мундира, с блестящими немецкими пуговицами, на голове пилотка-пирожок. Полицай сначала не захотел позвать Лотту, даже прикрикнул, чтобы Марийка убиралась отсюда, но, озадаченный ее настойчивостью и ссылкой на то, что Лотта — ее подруга, сказал другому полицаю, чтобы тот вызвал Лотту.

Спустя минуту Лотта вышла на улицу. Такая же тоненькая, такая же красивая, как и прежде. Только вместо косы — короткая стрижка да подкрашены губы. Одета строго и в то же время нарядно: белые туфли, белое платье, белый свитер, а на плечах — жакет не жакет, а нечто без рукавов, тоже белое, белее снега, с нежным пепельным кольцом воротника вокруг шеи. Посмотрела на Марийку, и в ее голубых глазах пробежали холодные, как солнечный луч по чешуйкам инея, огоньки. Эти глаза… Еще в школе их никто и никогда не мог разгадать. Красивые, но переменчивые, острые. Почему не любили Лотту хлопцы? Пожалуй, именно за эти глаза, за эти огоньки. Мальчишки вычитывали в них нечто такое, чего не могли вычитать девочки, завидующие Лоттиной красоте.

Девушки пошли на противоположную сторону улицы.

— Лотта, ты знаешь, зачем я пришла? — спросила Марийка.

— Не знаю, — выгнула дугами брови Лотта, и Марийка снова, как и когда-то, не смогла отгадать: брови Лотты побежали вверх в искреннем удивлении или это обманчивая игра.

— Ну… Сегодня ночью арестовали Василя, — глубоко, всей грудью вздохнула Марийка и пожалела сразу же об этом вздохе — ведь Лотта может истолковать его иначе. — Его повезли сюда, к вам.

— Так это его привезли? — Брови Лотты выгнулись дугою снова, дрогнули уголки губ, а на щеках проступили белые пятна.

Теперь Марийка поверила, что то первое движение Лоттиных бровей было искренним.

— Не знала я… — тихо молвила Лотта. И в ее глазах зажглись иные огоньки, где-то в глубине, и были они острые, злые. Лотта уже овладела собой. — За что его?

— Скрывался от вербовки в Германию. А кто-то сказал, будто бы он в партизанах. Это враки, у него и оружия не нашли…

— А если правда? Ты знаешь, какое наказание ждет партизан и тех, кто им помогает?

— Знаю, — сказала Марийка и подняла голову. Теперь она смотрела прямо в глаза Лотте, шла на острия. — Знаю и то, что ты вот сейчас можешь сделать так, что вместо одного узника станет два. Твоя воля, Лотта, но разве у тебя нет сердца?

Лотта смотрела на Марийку и все более убеждалась, что не знала ее хорошо. Как не знала почти никого в школе. Возвращалась мыслями в прошлое, перепахивала его воспоминаниями. За что любил Марийку Иван? За что ее любит Василь? Чем нравилась она другим хлопцам? Какою-то необычайной красотой? Нет у нее этой красоты. Вот она стоит перед нею. Невысокого роста, круглолицая, крепкая. Сильные ноги. Строгие брови. Строгие губы. Полные. Чувственные. Прежде она этого не замечала. Прежде Марийка казалась ей несколько грубоватой. И туповато-упрямой. Знает ли о Марийкиных губах то же, что и она, Лотта, Василь? Не за это любит ли? И за что вообще — любят? Говорят, за женственность, голубиную кротость, покорность. Но ведь Марийка не покорна. Бывало, смеется, шутит, а чуть что не так, тряхнет головой, насупит не по-девичьи широкие, густые брови, и уже ее из этой строгости никто не выведет. И все помнили об этой ее строгости и остерегались затронуть ее словом, в ее присутствии хлопцы не отваживались обронить похабное словцо или рассказать соленый анекдот. Лотте припомнилось, как когда-то они, восьмиклассники, заблудились на лесовырубке и блуждали до позднего вечера — кто-то из хлопцев вел их то в ту, то в другую сторону, а потом Марийка решительно закинула на плечо топор и, не сказав ни слова, пошла по узенькой лесной просеке, и все, уже усталые, побрели за нею и шли долго, но все же вышли на опушку.

Марийка вот и сейчас подняла голову гордо, почти жертвенно, хотя и напряженно, тревожно. Знает, в чьих руках ее жизнь. Одно слово Лотты, и сегодня же ее швырнут в поезд, уходящий в Германию, а то и в камеру смертников.