После завтрака все пошли на речку, а Дмитрий Иванович лег в комнате подремать. Спалось ему плохо, частило сердце (после рюмки всегда так) и мешала Маринка, несколько раз влетавшая в дом то за надувным кругом, то за конфетами, то еще за чем-то. Он встал разбитый, с болью в голове. Между тем вернулись с реки хлопцы, они были мокрые, веселые и голодные, прикончили уху и умяли колбасу, которую утром почти никто не ел, собрались было снова на Десну, но тут принял на себя руководство дед Олекса. Он предложил пойти за грибами. Из того, что дед сказал «за грибами», а не за маслятами, из того, что из темного чулана он выставил целую шеренгу корзин и корзиночек, Дмитрий Иванович понял, что грибной улов будет богатым.
Веселой гурьбой отправились в путь. Впереди дед Олекса с Маринкой, за ними Юлий, Евгений, Николай и Андрей, а позади Дмитрий Иванович с Ириной Михайловной. Ирина Михайловна не была охотницей до всяческих походов и прогулок, но сегодня с удовольствием отправилась и она. Шли долго. Разреженным сосняком, тропинкой через вспаханное поле, снова через соснячок, еще совсем молоденький и такой хилый, что в нем на половине сосенок хвоя была желтая, а на некоторых и совсем осыпалась. Первым свернул с тропинки Андреи, срезал целую россыпь суховатых, но не червивых маслят, за ним бросилась Маринка, однако дед Олекса поднял руку, призывая не отвлекаться и идти дальше. Путь им пересекла дорога, когда-то хорошо накатанная, а теперь заросшая травой. Они свернули влево по дороге. По правую руку от них тянулся соснячок, по левую — тоже сосняк, но уже старше и гуще, между ними белели березки и тянулись кверху молодые клены. Тут пошли места низинные, под соснами уже не желтел песок, а росла высокая, хоть и редкая трава. Слева в тесной, маленькой долинке появился березовый и дубовый оазис, он был густой, закучерявленный орешником и крушиной и подступал к самой дороге. Дед Олекса остановился, поставил на дорогу корзину и вынул самодельную вишневую люльку.
— А ну, хлопцы, махните в эту рощицу, — сказал он. — Надо проверить.
Хлопцы, а с ними и Маринка, кинулись в кусты, а дед Олекса закурил люльку. Он стоял посреди дороги, высокий, белобородый, — полещук с древнего лубка — и многозначительно усмехался. По его усмешке Дмитрий Иванович понял, что он послал молодежь не проверять, а взять уже найденное.
Хлопцы и Маринка вскоре вернулись, неся в корзине десятка два крупных темноголовых боровиков. Дед ничего не сказал. Поднял корзину и направился дальше. Они прошли еще с полкилометра (Маринка уже устала, и хлопцы по очереди несли ее на плечах), теперь соснячок, росший слева, — от дороги его отделяла неглубокая старая канава, заросшая орешником и ивняком, — был иной. Собственно, такой, как и прежде, но между ровненькими рядами сосен белели березки и темнели дубки. Полоса сосняка — полоса дубков и березок, опять полоса сосняка — и опять лиственная посадка.
— Вот тут и будем грибовать, — сказал дед Олекса. — Становитесь каждый на полосу и идите по ней до конца. Не бойтесь, не заблудитесь. Все мы выйдем на луг. Попадутся рощицы — тоже осмотрите их вокруг. Вглубь не лезьте, там нет ничего. Дмитрий Иванович, вы становитесь сюда, ты, мала́я, с кем побежишь? С мамой? — и он расставил всех грибников.
Дмитрий Иванович вошел в лес. Перед ним бежали вдаль ряды стройных березок и дубков. Они были выше сосенок, поднялись над ними метра на два. Сосны стояли тихие, молчаливые, точно неживые, а березки и дубки перешептывались листочками, и над головой Дмитрия Ивановича катился тихий ласковый шум. Особенно хороши были березки, красивы в буйной молодости, неудержимом росте, зеленом кипении. Осень еще не опалила им крылья.
Внизу росла высокая трава, но она была редкая и уже пожухлая, в ней не затерялся бы и гвоздик. Дмитрий Иванович подумал, что, наверное, дед Олекса на этот раз дал маху, привел их не туда, куда надо.
Но в этот миг увидел в траве что-то красное, яркое, бросился к нему и остановился в изумлении. Это был подосиновик. Крупный, на высокой прямой ножке, он так и резал глаза чистотой красного цвета. Поблизости от него росло еще два поменьше. Дмитрию Ивановичу прямо жаль было срезать ножом такую красоту. Он положил их в корзину и только сделал шаг, как снова увидел два больших подосиновика, похожих на озорных парней в красных шляпах. Потом ему попался белый гриб. Где-то в стороне визжала Маринка, — видно, и там была удача.
Пройдя еще немного, подрезая то подосиновик, то боровик, Дмитрий Иванович набрел на зеленое диво. Это была одна из тех рощиц о которых говорил дед Олекса. Она росла в низине, на просторе — сосновый бор перед нею отступил, — и казалась одним исполинским кустом. Собственно, она и была одним кустом — три или четыре раскидистых дуба, что сплелись кронами, березы и клены, плотно обступившие их, а под ними и вокруг — орешник, крушина, калина — могучая зеленая грудь, дышащая одним сильным дыханием. Ему казалось, что он слышит ее дыхание. В той зеленой кипени — несколько красных, коричневых и белых пятен, — но они только подчеркивали чистоту зеленого цвета. У вершины самого высокого дуба чернело воронье гнездо, и чуть ниже расхаживал по толстой ветке лесной модник и франт — дятел-крутиголовка. В красной шляпе, красных брюках, пестром галстуке, он как бы пританцовывал на ветке, постукивая клювом по толстой дубовой коре. Однако всем лесным жителям известно, что крутиголовка хотя и франт, но совсем не пижон, что родом он из трудовой семьи и сам тоже великий труженик. Что и живет он меньше других птиц — всего два-три года, потому что от тяжкого труда нарушается что-то в его голове. Может, он наживает себе гипертоническую болезнь, как некоторые хлопотливые люди?
Дятел не очень интересовался Дмитрием Ивановичем, долбил и долбил, только переместился на другую сторону ветки. А Марченко, чтобы не вспугнуть его, отступил за куст орешника.
Вокруг росла густая высокая трава, а в ней краснели подосиновики и бурели белые грибы.
Через несколько минут корзинка Дмитрия Ивановича была почти полна. Когда он остановился отдохнуть, подумал, что ему никогда еще не приходилось видеть столько грибов, да и не где-нибудь в чаще, в далеких лесных дебрях, а почти на открытом месте, в трех километрах от села.
И вдруг он подумал, что это не случайно. Что это подарок ему в день рождения от деда Олексы. Ему и его семье. Очевидно, это дедова заимка, он знал о ней и берег до этого дня.
Дмитрия Ивановича заполнила теплая волна признательности. Наверное подумал, дед Онышко тоже знал о его заботах и несчастье и хочет помочь ему стереть память о них вот этим подарком. И подарок этот был очень дорогим для Марченко. Именно сочувствием и теплотой: дед Олекса словно бы подарил ему этот день, с красотой дозревшего лета, с зеленым шумом, прохладным ветерком и щедрыми солнечными брызгами. И еще подумал, что тепло, заключенное в этом подарке, не равнозначно его ценности. Порой одна-единственная папироса бывает дороже золотого портсигара.
И тут ему вдруг припомнилось, как зимой сорок второго года он стоял в снегах за Волгой. Он и еще тридцать восемь курсантов обучались в ускоренной трехмесячной командирской школе. Школа размещалась в двух небольших пристанционных домишках разрушенной бомбами станции. У них тогда был чудесный преподаватель, он же и начальник курсов, и замполит, Захар Максимович Родин. Он уже отвоевался, у него в спине сидели три осколка, один — в нескольких миллиметрах от позвоночника; он был значительно старше их всех — ему было под сорок — и казался им почти стариком. Захар Максимович жил с семьей — женой и дочкой — в будке путевого обходчика. Зима тогда стояла снежная, суровая, лютая. В степи гуляли бешеные ледяные ветры, они срывали с крыш железо и выдували тепло из старых, ветхих станционных строений. Курсанты давно спилили вязы и акации, росшие на станции, и мерзли нестерпимо. Но труднее всего приходилось Захару Максимовичу с женой и маленькой дочкой. Их жилье обдувалось ветром со всех сторон, оно было как одна холодная каменная глыба. В один из таких дней кто-то узнал, что завтра Захару Максимовичу сорок лет. Что могли подарить ему они, курсанты, когда весь взвод брился одной бритвой, — остальные поменяли на хлеб! Тогда они пошли ночью за восемь километров в овраг и спилили два вяза. Брели по пояс в снегу, простреливаемые насквозь стальным ветром, и каждый нес на плече метровое бревно или связку хвороста. Тихонько сложили все это богатство возле будки и пошли в холодную казарму, не взяв себе ни единого полена.
