Он только теперь по-настоящему почувствовал, как страшно устал, и наслаждался каждым часом отдыха. Позади остались институтские заботы и неприятности, хирургическое отделение больницы, суд, — он думал о них как об огромной, оставленной где-то позади тяжести. Еще болит спина, еще дрожат ноги, но груз уже на горе. Суд состоялся три дня назад. Это были не только хлопотные, но и неприятные дни. Особенно встречами с родственниками подсудимых, которые прямо-таки не давали ему шагу ступить. Дмитрий Иванович в эти дни понял, как мягка и отходчива человеческая душа. Когда он сидел у кровати сына, когда ловил хулигана, он был готов собственноручно привести в исполнение самый суровый приговор. А вот прошло время, и он отмяк, и уже ему и впрямь было жаль тех матерей и отцов, и молодчики, сидевшие на скамье подсудимых, уже не казались лютыми бандюгами, а обыкновенными, хоть несколько и распущенными парнями. Он не требовал сурового наказания, не спорил с адвокатами. Все трое получили по полтора года заключения.
Об этом Дмитрий Иванович больше не думал. Старался не думать даже о работе, хотя последнее посещение Борозны забыть не мог. Где-то он здесь, неподалеку, в «Бережке», загорает и удит рыбу.
Жаль, что им не придется поработать вместе. Конечно, Борозна бы попортил ему немало нервов, но и сделали бы они вдвоем много.
Марченко загорал, купался, ходил в лес и на луг. К нему даже вернулось желание ловить рыбу. Оно не было таким неутолимым, как прежде, но все же почти каждое утро он встречал на реке.
А сегодня даже решил попытать счастья на ночной рыбалке. Он пошел на яму, где когда-то поймал сома и где, как говорили местные рыбаки, сомы водились. С вечера накопал червей — выбирал крупных и живучих, они извивались как змеи, — наладил две закидушки, удочку (не поймает ночью сома, наловит утром мелочи), наварил каши. Ластилась, просилась с ним Маринка, но он ее не взял.
Дмитрий Иванович надеялся наловить рыбы. И не столько для того, чтобы утолить рыбацкую жажду, сколько удивить семью, сделать ей сюрприз. Чтобы сварить на берегу настоящую рыбацкую двойную, а то и тройную уху и пригласить на нее деда Олексу и бабку Варвару — хозяев. К ухе у него была припасена бутылка «Старокиевской», а для детей — лимонад и медок. Завтра у него — день рождения, он думал, что в хлопотах, в переезде все забыли об этом, и он не напомнит тоже, но такой сюрприз для них сделает. Нет ничего лучше, как делать кому-то приятное в свой день рождения.
Вечерело, когда Дмитрий Иванович добрался до ямы на лугу. Давно уже были скошены здесь травы, рыбаки и охотники повытоптали берега озерец, суше, печальнее шумели камыши и осока, но тишина и сейчас стояла такая же глубокая и так же господствовало над лугом безмолвное волшебство вечного покоя, вечного обновления. Сейчас луг засыпал. Дремал на высоком стогу посреди луга коршун, приглушенно, по-вечернему попискивали кулички на песчаной косе на том берегу, низко над водой просвистела стайка чирят — спешили на ночной промысел.
Дмитрии Иванович наживил обе закидушки и забросил в темную движущуюся глубину, а сам взобрался на кручу, и сел отдохнуть. Он старался погрузиться в тишину, но не мог. Ему мешали писк и чириканье стрижей. Их тут было множество, стрижей, или, как их еще называют, юрков, серпокрыльцев, — в его же селе их называли ласточками, как и настоящих ласточек. Они гнездились в круче, дыры-гнезда были выдолблены так густо, что круча походила на пчелиные соты. Быстрокрылые птицы летали над самой водой, они перегоняли друг друга, поворачивали назад, взлетали отвесно вверх — жили своей, непонятной людям жизнью. Там, наверное, были свои трагедии и свои радости, что-то же вынуждало одни черно-белые комочки летать свободнее, быстрее, выше, другие летать малыми кругами, а были и такие, что молчаливо сидели на кочках под кручей.
И вдруг Дмитрий Иванович вспомнил, что именно здесь прошлым летом он видел необычную птицу, серпокрыльца-альбиноса. Он был белый, как комочек первого снега, и такой же нежный, и чрезвычайно веселый и быстрый. Он летал, как белая молния, и было очень приятно смотреть на него. Правда, не раз приходилось видеть, как другие птицы нападали на альбиноса, беленький же стриж никогда не вступал в драку, он легко менял направление полета и снова мчался с веселым щебетом над речным плесом. Дмитрий Иванович помнил, что ему была в диковинку веселость птицы. Разве ж она не знала, что не такая, как другие, что отмечена белизной навеки, что эта белизна может принести ей немало беды и в своей стае, и от других птиц! А может, именно оттого она как-то особенно ощущала собственную чистоту, ослепительную белизну крыльев, и это заливало ее сердце пьянящей тревогой, она пила жизнь большими глотками, чтобы за короткое время испить то, что другие будут пить долго.
«Я видел альбиноса прошлой осенью. Вернулся ли он на родные берега? Или то, о чем я с опасением думал, уже произошло?» — размышлял Марченко, лихорадочно бегая взглядом над водой. Белого серпокрыльца не было. Может, он уже спрятался на отдых в одно из черных гнезд? Нет, он всегда летал допоздна. Да если бы он летал сегодня, Дмитрий Иванович непременно увидел бы его сразу, как только пришел. Неужели горькое предчувствие сбылось?
Дмитрию Ивановичу стало грустно и даже неприятно, словно бы это он накликал своими мыслями на белого серпокрыльца беду. Конечно, не он ее накликал. Так должно было быть.
«А может, он где-нибудь в другом месте, на кручах повыше, над плесами пошире?» — хотелось ему верить и не верилось.
Дмитрий Иванович с трудом поднялся и принялся готовить ночлег. Наносил сухого бурьяна, собрал сена, вымостил неглубокую впадину под вербой на круче. Положил куртку и пошел вниз к воде. Она на глазах меняла цвет — становилась темнее, туже и, казалось, замедлила свой бег.
Левую леску что-то подергивало, он вытащил закидушку на берег — на крючке сидел ерш. Он был черный, колючий, с большими, отсвечивающими синим стеклянными глазами — головастое чудище. Выбросив ерша в воду, вытащил вторую закидушку и тоже снял с крючка такого же уродца, он забрасывал удочки еще много раз, но приманку съедали ерши. Наконец, утомившись, закинул в последний раз, а сам взлез на кручу и сел под вербой. Реку и луг уже накрыла темными крылами ночь. Луна еще не взошла, только желтые августовские звезды сверкали в вышине. Они были редкие и почему-то грустные. Темный лес на противоположном пологом берегу казался черной стеной. В нем пронзительно и жутко кричала какая-то птица. Ихи-хи-хи! Ихи-хи-хи! — доносилось то с одного, то с другого конца, — видно, птаха перелетала с места на место. Дмитрий Иванович знал этого крикуна, однажды он видел его днем. Это была крупная черная птица, напоминавшая дятла, а может, она и была из породы дятловых, только очень большая. Но он никогда не думал, что она летает ночью и вопит так жутко. Может, она сошла с ума? Или птицы не сходят с ума? Их не мучают страшные мысли и не преследуют укоры совести.
Дмитрий Иванович не ощущал страха, однако его сердце невесть почему охватила тоска. Это не была тоска, рожденная ожиданием чего-то тревожного. Его сердце вбирало в себя тоску лугов, леса, печального крика черной птицы, тоску звезд. Дмитрий Иванович уже давно постиг: мир не только смеется, радуется, но и печалится, ждет, тоскует о том, что не сбылось, так же, как тоскуют о несбывшемся люди. Видимо, это и был один из таких его моментов, недаром же так тяжело безмолвствовал луг и так тревожно дрожали звезды.
Дмитрий Иванович сидел на пустынном берегу, перед ним внизу текла чернильно-синяя река, над ним шуршала листвой поваленная бурей верба, и со всех сторон его обступала темнота. Она наползала с луга, свешивалась с кручи и хлебала из реки воду. Он ощущал ее на своей груди, но она вызывала не страх, а только какую-то звонкую тоску в сердце. Снова закричала в лесу птица, и тот крик ударился о воду и затрепетал под кручей почти у его ног. Видно, подумал Дмитрий Иванович, эта птица кричала об одиночестве. Он уже давно приглядывался к костру, разгоревшемуся справа от него. Мог бы разжечь костер и сам — собрать на берегу хвороста, нанесенного водой, — но понимал, что и у костра останется одиноким. Где-то там, в деревне, спят жена и дети, он мог пойти к ним, но ему не хотелось их будить. А его непреодолимо тянуло к людям. И тогда он встал, повесил на сучок корзинку, чтобы завтрак его не слопали собаки, и пошел на огонь. Он шел не напрямки, лугом, хотя так было значительно ближе, — боялся забрести в болото, — а вдоль берега. Шел по кочкам, продирался сквозь кустарник, потом — по песку и снова сквозь кустарник — и, казалось, совсем не приближался к огню. Потом спустился в низинку, а когда поднялся на травяной холм, костер словно сам подскочил к нему. Он горел на невысоком берегу, около него сидели двое. Один в накинутой на плечи фуфайке, с непокрытой головой, — в отблесках костра светилась широкая лысина; другой, помоложе, — в берете, огонь играл на его скулах, и они казались бронзовыми. Между ними на разостланном клеенчатом плаще стояла бутылка, две зеленые пластмассовые стопки, лежали огурцы, помидоры, хлеб, еще какая-то закуска. Младший держал в одной руке нож, в другой — наколотый на палочку кусок сала, поджаривал его на огне. Жир капал в костер, и тот отплевывался красными искрами.
