Дмитрий Иванович в мыслях не согласился с Чирковым, что будто бы занял слишком большое место в лаборатории. Исследователь может, а порою и обязан занять все место, иногда даже все пространство, которое только может охватить. Иное дело, что надо найти и показать другим их горизонты и не сковывать их воли. Но не это сейчас волновало его.

— Значит, вы все же не считаете меня карьеристом и хитрецом? — спросил Дмитрий Иванович, чтобы еще раз убедиться в том, что слышал.

— Я считаю вас порядочным человеком, — погасил в пепельнице сигарету Чирков, — хотя и не отказываюсь от того, что сказал только что. И рад, что вы так болезненно это переживаете. А еще рад, что ваш сын выздоравливает, — улыбнулся он. — Сегодня ему разрешили встать с кровати.

— Откуда вы знаете? — радуясь, улыбнулся и Дмитрий Иванович.

— Да уж знаю, — сказал Денис Сергеевич и посмотрел на оставленные на столе бумаги. Хотя он мгновенно отвел глаза, Дмитрий Иванович понял, что Чиркова заботит неоконченная работа, и встал. Посмотрел еще раз Денису Сергеевичу в глаза, и снова оба не смогли сдержать улыбки. Дальнейшие слова были лишними. Крепко, по-мужски, пожали друг другу руки, и Дмитрий Иванович вышел из кабинета.

Он шел медленно, словно старался не расплескать что-то в душе, он думал о том, что сказал Чиркову, что сказал Чирков ему, и чувствовал, что возвращается с совсем другим настроением, что у него стало светлее на сердце и яснее в мыслях. На площадке лестницы, между вторым и третьим этажами, он остановился, облокотился о перила, стал смотреть в сад, так стоял долго. Его охватило печальное и в то же время мечтательное настроение. Он не видел отдельных деревьев, а видел сразу весь сад, созревшую волну зелени, видел лето, то самое лето, которое так ждал, так любил, а нынче и не заметил, когда оно пришло. Он так и воспринял его, как накатившееся вдруг, вот только что. Волна прошла по нему и словно омыла ему душу, подняла ее и осветила. И он снова мог воспринимать мир со всеми горестями и радостями, мог встречаться с людьми, говорить, думать, работать. А может, это ее омыло что-то другое, разговор с Чирковым, да, наверное, разговор с Чирковым, а зеленая волна вплеснулась в очищенную душу.

В это мгновение он рассудительно подумал, как много значит для человека чья-то поддержка и доверие. Большое или малое. Порой кажется, сами слова ничего не значат. Важна суть разговора, она творит из нас людей, сочувственных и добрых, готовых отдать себя другим. Ему припомнился незначительный, а в чем-то, может, и забавный эпизод из студенческой жизни. Однажды, когда он учился на третьем курсе университета, он поехал на толкучку поискать себе одежонку. Мечта была — костюм, хоть плохонький шевиотовый или полушерстяной. Реальность же, которую подсказывали двести пятьдесят спрятанных в кармане вылинявшей гимнастерки рублей, означала еще одну гимнастерку и диагоналевые офицерские галифе, которые уже начинали падать в цене, как и всякая иная военная одежда. Толкаясь в крикливой и мрачной толпе на вытоптанном, обнесенном забором толчке за Байковым кладбищем, уже давно убедившись, что ему на приличный костюм и смотреть нечего, он не смог удержаться от соблазна примерить пиджак, висевший на руке у одного пожилого мужчины. Слишком уж настойчиво тот предлагал. Марченко подумал, что он хочет примерить на нем свой товар, использовать его как живой манекен, и потому согласился. Черный бостоновый пиджак словно на него был сшит. А продавец уже растягивал брюки, прикидывал на ширину размаха Марченковых рук, прикладывал к поясу.

— На тебя, я сразу увидел — на тебя, — говорил сухощавый, сутулый мужчина, и его глаза как-то странно блестели. — Ты — его роста, и фигура у тебя его.

— Что вы, — смутился Дмитрий Иванович. — Я же только примерить… У меня денег нет. Такой костюм просит сотен шесть.

— Семь, дорогой, семь, — вертел парня во все стороны хозяин. — На тебя он шит. Жаль, зеркала нет, ты бы увидел сам.

Дмитрий Иванович смутился еще сильнее, пытался высвободиться из пиджака, но владелец не отпускал. Какая-то навязчивая мысль заставляла его снова и снова поворачивать студента то в одну, то в другую сторону, отступать, прищуривать глаз, снова подходить и похлопывать по плечам.

— Ну такой точнехонько, коренастый, широкий в плечах… Ты ведь солдат? Так что ж ты не заработал себе на приличную одежку?

— Был солдатом, — сказал Дмитрий Иванович, снимая пиджак, — теперь студент.

— А-а, — словно с разочарованием протянул владелец. — А мой Василь был кузнец. На «Большевике» работал со мной. В Карпатах… все не соберусь поехать на могилу. Лежит письмо от комбата… А в нем и село и место подробно указано. Вот продам бостоновый, и на эти деньги…

После этих слов Дмитрию Ивановичу показалось чуть ли не святотатством, что он мерил этот пиджак. Он что-то пробормотал, хотел спрятаться в толпе, но мужчина придержал его за рукав.

— Трудно учиться?

— Да… ничего, — ответил Марченко.

— Вижу, что ничего, — посмотрел на протертые на локтях рукава гимнастерки Дмитрия. — Сколько же рубликов ты насобирал.

— Двести пятьдесят, — ответил Дмитрий Иванович и почему-то покраснел. Он снова попытался уйти, но бывший кузнец с «Большевика» не отпускал, продолжал держать за рукав, а сам не говорил ни слова и глядел в землю. Вокруг гомонил базар, а между ними лежало молчание, вдвойне тяжелое для Марченко: он чувствовал словно бы какую-то вину в том, что сын кузнеца погиб в Карпатах, а он стоит перед этим человеком живой и здоровый, да еще примеряет черный бостоновый костюм погибшего солдата, да к тому же еще примеряет, не имея денег купить. Однако не отважился выдернуть рукав и уйти.

И вдруг бывший кузнец поднял голову, глаза его засияли, и он сказал:

— А, бог с ними, с теми деньгами. Давай свои двести пятьдесят. Хоть буду знать, что не спекулянт, не шаромыжник какой-нибудь носит костюм моего сына. Ты ведь тоже мог остаться в Карпатах!

Черный бостоновый костюм долго согревал Марченко. В этом костюме Дмитрий Иванович закончил университет. В нем и женился. Но не только тепло и удобно чувствовал он себя в нем. Тот пожилой человек словно бы возложил на его плечи какую-то ответственность, словно передал вместе с черным бостоном частицы чистоты и веры неизвестного ему Василя. А что тот Василь был справедлив и чист душой, сомнений не было.

В памяти Дмитрия Ивановича на всю жизнь сохранилось воспоминание о том человеке, отце погибшего Василя. Кто знает, почему именно теперь это вспомнилось Дмитрию Ивановичу, однако он чувствовал, что вспомнилось не случайно. Что между тем, что он пережил и передумал в последнее время, между этим его разговором с Чирковым и тем костюмом есть какая-то непостижимая связь, что силовые линии мысли, которые идут от них, лежат в одной плоскости и как бы продолжают одна другую.

Все это не прогнало, да и не могло прогнать его тяжелых дум об отрицательном результате эксперимента, неопределенности и неизвестности всей его работы в дальнейшем. Просто он искал себе какой-то опоры, моральной опоры, с которой мог бы жить, мыслить, работать. И, ему казалось, находил ее. Нашел именно теперь, после неудачи, почти после краха. Постепенно начинал понимать, что люди живут не только для удач. Что люди его профессии живут или, по крайней мере, стараются жить для науки. Наука же существует для людей. Осознавал, что он — обыкновенный человек, но человек не последний, и не тем не последний, что кто-то ему низко поклонится, а тем, что он делает что-то полезное для людей.

Конечно, он будет и в дальнейшем казниться, мучиться, потому что казнится и мучается каждый искатель, он и впредь будет анализировать не только то, что сделал, но и самого себя. Было бы проще отбросить, забыть все это. Ведь вот — погляди. Деревья растут. Солнце греет. Черешни доспевают, им не надо анализа. Иди и ты. Устань. Проголодайся. Поешь со вкусом. Полакомься черешней. Это будет проще всего. Но ты уже так не сможешь. Ты должен искать выход из тупика, в который попала лаборатория. Ты должен анализировать всю работу, свои собственные мысли, поступки Бабенко, Хорол, всех других. Должен!