Услышав разговор, она выбежала в коридор, разбила ледок напряженности. В красненьком платьице, с белым бантиком, она походила на веселую бабочку. Маринке восемь лет. Сын — студент-третьекурсник, дочка — первоклассница; так случилось — жена долгое время болела, уже и не ждали второго ребенка, но все же родилась Маринка. С нею Ирина навсегда утратила возможность иметь детей (именно возможность, так как заводить еще одного ребенка она не собиралась), — пожалуй, это и привело к тому, что она прониклась к дочке чрезмерной любовью. А может, тут таилась и другая причина. С сыном они мало узнали родительских чувств, были еще молоды сами, увлечены друг другом, своей работой, друзьями; с годами это словно бы стало отмирать, взамен того размягчались души, неудовлетворенная нежность выливалась на белокурое подвижное созданье. К тому же созданье это было ласковое-преласковое, хитрое-прехитрое. «Папа, пойдем в кино!» — «Мама не хочет». — «Не хочет? Я сейчас к ней пристану — не отвяжется». Уже по дороге он узнаёт, что эту операцию маленький бесенок проделал с ними обоими.

Дмитрий Иванович прямо-таки подавлял в себе приступы нежности к дочке, настраивался на строгость. Но это не всегда удавалось.

Маринка посмотрела на пустые отцовы руки, обыскала карманы, разочарованно пфукнула губенками, однако потянулась к нему на цыпочках, и он вынужден был пригнуться, чтобы поцеловать дочку. Она смешно, как котенок, сморщила носик, замахала ручками:

— Фи… Папка, да ты сегодня пьяница. — И побежала назад в комнату.

— Устами ребенка… — Ирина многозначительно подняла палец и пошла на кухню, так как там что-то шкворчало, аж захлебывалось. Он пошел следом. Кухня, как в большинстве старых домов, была просторная.

Ужинал Дмитрий Иванович один. И не потому, что сегодня он припоздал: так уж у них повелось, что почти всегда ели врозь. Это и был, как он убедился, один из ручейков, которые разносили в разные стороны течение их жизней. Воспитательное слово отца наиболее весомо за столом, возле заработанного им хлеба.

Ирина Михайловна мыла посуду. Стучала кастрюлями, гремела чайником: «Опять нет горячей воды. Когда же у нас будет как у людей…» Она направляла гнев против чего-нибудь постороннего, но он знал, что на самом деле это гнев против него. «Сидит же там какой-то идиот…» И тот идиот, опять же, сидел не где-то там, а вот здесь.

Дмитрий Иванович поел супу, налил крепкого чаю — гречневой каши и котлет не захотел. Пил чай стоя, глядя в окно сквозь негустой лиственный шатер на улицу, где белыми и черными тенями мелькали автомобили. По ту сторону улицы, не то в сквере, не то на балконе, невидимый тенор пел о том, как он взлетит вверх, сорвет самую яркую звездочку и подарит любимой. Дмитрий Иванович улыбнулся, в тон своему настроению подумал о том, что, может, эти страдания тенора совершенно напрасны. Зачем столько усилий? Зачем дарить? Чтобы потом швырнуть ее в угол и грызться весь век? Эта собственная острота подняла в нем настроение, прибавила мажора. Он допил чай, поставил на стол чашку и сказал бесстрастным, как ему казалось, голосом:

— Ирина, ты завтра свободна? Хоролы приглашают нас в лес.

Он видел, как вздрогнула она, повернулась к нему от плиты — готовила обед на завтра, — мгновение смотрела на него слегка насмешливым взглядом, потом сказала:

— Какая конкретно половина семьи Хоролов приглашала тебя?

— И тебя, и меня. Ты же знаешь, они приглашали много раз. И я всегда отказывался. — Он смотрел в сторону, а подумав, что этим вызывает подозрение, поспешил поднять глаза. — Поедем за сон-травой?

— За сон-травой? А разве ты еще не спал с ней?

Такой грубости от Ирины он не ждал. Еще вчера она, зная о тенях, сгустившихся над ним, — он не сказал ей до конца о подозрении врачей, но не смог удержаться, сказал все же достаточно, чтобы жена забеспокоилась, — думала: пропади все пропадом, если все кончится благополучно, буду прощать все его большие и малые грехи, а сегодня, когда все сложилось счастливо, а ей за эти недели пришлось пережить немало, да еще это неожиданное предложение… — она вспыхнула гневом.

— Как тебе не стыдно — учительница, — едва сдерживался Марченко.

— А тебе не стыдно? — кипела она.

— Какая глупость, — выжал он с полунастоящим, полуделанным сарказмом. — Я уже сто раз отказывался. Мне просто неудобно…

— Смотрите — ему неудобно! Ты только о своих неудобствах и думаешь. Ты никогда не подумал обо мне. И о семье тоже.

— А для кого же я работаю? Для кого это все?..

— Для себя. И только для себя. Даешь отступного, чтобы не мешали. А чуть что — спешишь выказывать свои щедроты и свое благочестие…

— Я никогда не выказывал… — Он оскорбился, а еще больше удивился. Так как в самом деле в мыслях подобное не держал. Нет, не как укор, а как маленькое самолюбование, самопохвальбу, даже радость от того, что отдает себя семье. А кажется, никогда не выказывал. И теперь Иринины слова, эта ее правда или, скорее, полуправда, больно резанули по сердцу.

Кто знает, что бы еще они друг другу наговорили, если бы в это мгновение в коридоре не зазвонил звонок. Дмитрий Иванович пошел открывать.

Это был Михаил. Михаил Визир, давнишний товарищ Дмитрия, он приходил почти ежедневно и, конечно, без предупреждений. Михаил внес с собой запах весеннего вечера, свежести, оптимизма и беззаботности.

— Ты что, не смотришь матч? — удивился он. — Можно сказать — битва сезона. Выиграют наши — заберут два очка у основного соперника. Или тебя Ирина к плите приставила? Ирина, юношеский привет. Ты отпускаешь мужа? У вас что, борщ не удался? Еще сварите…

— Каша, — сказал Марченко.

— Гречневая, — дополнила Ирина.

— Каша? Ну, это сложнее… Мы со своей только начнем варить, сразу и поругаемся. Сколько уже тех горшков разбито о мою голову.

Михаил привирал. Он сновал дома, как челнок в станке. Умел все достать, всюду договориться, — может, из-за этого, из маленькой зависти, Ирина Михайловна немножко его недолюбливала, но и она не могла устоять перед потоком лести, похвал, острот, деловых советов, которыми осыпал ее Михаил.

Однако сегодня на его беззаботную болтовню (на самом деле он в одно мгновение почувствовал серьезность ссоры, невидимый пыл которой еще висел в воздухе) Ирина Михайловна лишь крепче сжала губы и ниже склонилась над кухонным столом.

— Я только что пришел… — заспешил Дмитрий Иванович. — Совсем забыл про матч. Пойдем… А потом, Ира, я тебе помогу. — Он заискивал перед женой, так как знал, что она способна и при госте выкинуть какой-нибудь фортель. Зная его застенчивость, она чаще всего при гостях и вытворяла всевозможные фортели.

Однако сейчас Ирина Михайловна смолчала.

Положив руку на плечо Михаилу, Дмитрий Иванович довел его до дверей гостиной и внезапно остановился. В мгновение ока в уме его пронеслись три прошедшие недели, и за ними встало нечто большее: куда и на что мы тратим жизнь, — и что-то жгучее прошло красной змейкой в сознании. Ему стало жаль жену, совестно перед ней.

— Включай, — подтолкнул он Михаила. — Я сейчас.

Он вернулся на кухню, прикоснулся к оголенной до локтя руке Ирины:

— Ира… Вот ей-богу, мне не хочется ехать. Так вышло. Бывает… Какая-то чепуха…

В его голосе звучала такая искренность, такое желание помириться, что его нельзя было не почувствовать. И уже не было ни заискивания, ни лести, ни лукавства.

— Я завтра работаю, — сказала она хоть и не уступчиво, но примирительно.

— У тебя ведь в субботу нет занятий.

— Веду ребят в музей. После четвертого урока.

— Ну, тогда и я не поеду.

— Езжай. Хороших сновидений… — Но сказано это было без злости, с легкой насмешкой.

Дмитрий Иванович вздохнул и пошел в комнату. Там Маринка уже расставляла шахматы. Дмитрий Иванович недавно научил ее премудростям этой игры, и теперь она приставала с шахматами ко всем.

— Ходи, — дернула она Визира за рукав пиджака.

Она обращалась к нему на «ты», называла Михаилом, так, как привыкла сызмальства, когда только научилась говорить, и теперь Марченки не могли переключить ее на вежливое «вы», тем паче что Михаилу, двое детей которого были почти взрослые, это нравилось, и он просил Маринку не обращать внимания на наставления родителей.