Прострочил по дороге мотоцикл, и опять тишь. Под тем кустиком люпина под тихий шорох сухих стеблей, под стрекот кузнечиков Иван все-таки уснул.
Сон беглеца — непродолжительный, обрывочный. Иван вскоре проснулся, минуту послушал, уже начал было засыпать снова, как до него донесся какой-то топот. А потом послышалось пофыркивание. Иван даже подумал, что все это во сне, но поднял голову, потер кулаками глаза и прямо перед собой увидел два красноватых горба. Горбы покачивались, вот один качнулся вперед, другой за ним, снова фырканье. На стерне паслись два огромных короткохвостых немецких битюга. Преодолевая страх, пригибавший его к земле, Иван взглянул из-за люпина — ведь где-то рядом должна быть повозка и те, кто на этих битюгах приехал. Но повозки не было. Иван озирался по сторонам, встал на колени и увидел, что телеги действительно нет. Битюги забрели сюда случайно. Они были тяжелые, откормленные: положи на круп тыкву — не скатится, с куцыми щетками хвостов, с потертыми шеями. У одного на холке гноилась рана, серая сукровица стекала по шее, засыхала струпьями, по струпьям ползали тучи зеленых осенних мух. Может, и у другого битюга был какой-то изъян, может, их просто выпрягли и пустили на все четыре стороны, но для Ивана их соседство таило угрозу. Увидев коней, с дороги могли сюда подъехать немцы. Подъедут наверняка!
Попытался отогнать битюгов, стал швырять в них комки земли, но они отошли лишь на немного.
Что делать? Дорога пустынна, а поодаль на север тянулась широкая полоса кустарника. Эта полоса привлекала Ивана еще с утра, и сейчас, оглядевшись еще раз по сторонам, он поднялся и быстро, пригибаясь, пошел на север.
…И вот он уже в зеленой полосе. Однако здесь все оказалось не таким, каким представлялось издали. Стерня действительно добегала до кустов дерезы и бузины, они тянулись узенькой полосой вдоль холма, а за ним начиналась болотистая низина без конца и края, поросшая ольхой, — верхушки ольхи Иван принимал издали за кусты. На болоте росли вербы, ракиты, камыш, осока. Обычные придеснянские заливные луга, с жирными отавами и некошеными травами. Где-то вдали урчали моторы, — видно, война вползла и в эти вековечные, почти не тронутые человеком дебри, где нет дорог, где топкие ржавые болота, где сено вывозят только зимой по льду или же подтягивают копны волоком к далеким дорогам. Такая дорога пласталась и под заросшим кустарником холмом, на котором лежал Иван. Осень стояла сухая, и дорога была хорошо накатана. Видимо, по ней тоже катились колеса войны. Вдоль нее на серо-зеленой скатерке луга чернели глубокие колеи, на дне которых выступила вода, — недавно к фронту прошла танковая колонна. А что недавно — свидетельствовали свежие комья грязи на дороге, еще не укатанные колесами автомашин, а также танк, который стоял у холма справа от Ивана. Он стоял не на дороге, а в ложбине, врезавшейся в холм, тоже заросшей дерезой. Несколько толстых ольх склонились над ложбиной, под их кроны немцы и загнали танк. Тут же стояла ремонтная летучка с высоким кузовом и стрелой и толклись ремонтники и танкисты в черных комбинезонах. Из-за них Иван не мог пересечь дорогу, спрятаться на болоте. Он лежал и выжидал, пока кончится ремонт, — по всему видно, дело шло к концу, танк уйдет, и тогда он перебежит дорогу. Иван мог бы переползти ее левее, но там кусты были пореже, и, кроме того, Ивана словно что-то приковало к этому месту. Он сидел и неотрывно смотрел на ремонтников, на танк.
Это был тяжелый T-V — «пантера», похожий на нашу «тридцатьчетверку». Похож и внешним видом, и размещением вооружения и агрегатов — длинная семидесятимиллиметровая пушка, опорные катки крупного диаметра, — только немного тяжелее нашего: броня толще и не такой он поворотливый. Там, на немецком заводе, Ивану изредка приходилось ремонтировать их танки, правда легкие и средние — двойки, тройки и четверки, — могучие пушки «тридцатьчетверок» прошивали их болванками чуть ли не насквозь. На завод поступали сильно поврежденные машины, — малый и средний ремонт производили если не в полевых условиях, то на приспособленных для этого заводах в оккупированных городах. А в Германию привозили стальные черепахи с развороченными чревами, без башен, с разбитой ходовой и моторной частями. В бортовой броне таких танков зияли черные дыры, а на лобовой были отметины помельче. Иногда пущенная в лоб болванка не осиливала толстенную восьмидесятимиллиметровую броню и оставляла глубокую коническую вмятину, а то и застревала в броне. Сотка же пробивала даже лобовую бровь «пантер» и «тигров». Иван не видел той пушки, она пришла на фронт уже после его пленения, он видел только ее адской силы работу.
Сначала, взбираясь на такой танк, Иван испытывал какое-то жуткое любопытство. По пробоине пытался угадать: уложило всех танкистов или кто-нибудь уцелел, и кто именно, чаще всего присматривался к месту водителя. Порой видел кровь на приборах, на рычагах управления, на сиденье и ящиках для инструмента. Садился к рычагам, трогал их, испытывал, пытался установить, на какой скорости шел танк, когда был выведен из строя снарядом. Тогда ему казалось, что он сам мчится в машине по полю боя, эти минуты вырывали его из плена, делали бойцом, солдатом.
Но со временем привык видеть разбитые танки, смотрел на них равнодушно. Уже почти не верил, что когда-нибудь ему придется нажать на кнопку пускового реле, почувствовать в ушах громовой грохот, помчаться по крутым волнам боя.
И вот теперь, после долгого перерыва, снова видел перед собой поврежденный танк. И прослушивал поле боя. Иван понял, почувствовал, что фронт рядом, что бой клокочет и, возможно, достиг апогея. Глухо ухали пушки, немного впереди, справа, слышался тяжелый скрип, словно кто-то отворяет и затворяет двери на несмазанных петлях, — это били немецкие тяжелые минометы. Иногда где-то там, справа, стрельба разгоралась с особенной силой, и тогда ему слышалось что-то похожее на приглушенный стук пулемета, хотя, пожалуй, слышать его отсюда было невозможно.
И возвращалась к нему надежда, и вспыхивали короткие обжигающие мысли. Ивана лихорадило, дрожь била его, затихала где-то в ногах, словно бы уходила в землю… Он хотел и не мог догадаться, что же именно повреждено в танке. Танк стоял к нему правым бортом, а немцы возились возле левого, — видимо, там и было повреждение, ведь тот борт наиболее уязвимый — там и водяной радиатор, и масляный бак, и трубопровод. А может, повреждение было в моторной части, — небольшой вертлявый немец-водитель часто залезал внутрь, высовывался из люка и кричал что-то ремонтникам.
Но вот, пожалуй, ремонт был закончен, танкисты сидели на траве, ремонтники забрасывали свой инструмент в кузов машины. Механик-водитель снова полез в танк, и тишину разорвал рев дизеля. Танк выпустил густую тучу дыма, зарокотал на малых оборотах, взревел еще раз, а потом плавно тронулся и пополз вперед в глухой угол ложбины. Остановился и уже задом пополз к дороге, там развернулся и опять задом пошел в ложбину. Мотор взревел еще несколько раз и затих. Водитель соскользнул по броне на землю.
— Как у Круппа, — сказал он и похлопал по плечу высокого худощавого немца в надвинутой на лоб пилотке. Вынул из кармана комбинезона сигареты и угостил ремонтников. Закурили все. Ремонтники, не докурив, попрощались и полезли в машину. Летучка загудела, забуксовала задними колесами по траве, взвихрила пыль на дороге и помчалась в сторону фронта. Танкисты о чем-то поговорили и пошли все на луг, влево от Ивана. Они прошли так близко, что Иван услышал густой запах масла и тонкий щекочущий — сигаретного дыма, ручейки которого заплутались в дерезе. Потом один вернулся, вскочил на броню «пантеры», водитель повернулся к нему и крикнул визгливым петушиным голосом:
— Hol mal ein Stück Seife![22]
Иван ничего не понял из того крика. Через минуту немец выскочил с полотенцем и мылом в руке. Иван догадался, куда направлялись немцы. Стягивая на ходу комбинезоны, они направлялись к озеру, поблескивавшему в камышах метрах в двухстах от холма. И хоть раздевались на ходу, было видно, что они не торопились, не спешили на передовую. Ему вспомнился ловчила Граб, водитель из их бригады. Он, бывало, все ремонтируется, все не в бою…
