Она не знала, что хуже. Но должна была все узнать. Пошла на другой конец села, под Рудиковы сосны, где жила у своих дальних родственников мать Василя. Василеву хату спалили в последний момент, когда по селу проходила зондеркоманда. Выдал кто-то из полицаев.

Мать о Василе ничего не знала. Марийка только напугала ее. Она заохала, запричитала, схватилась за сердце, в хате была еще соседка — стала отпаивать ее каким-то белым настоем, а Марийка успокаивала: мол, ничего еще не известно, Василя послали в соседний отряд, и он, пожалуй, остался пока что там.

По запруженной войсками улице вернулась домой. У них уже стояли на постое связисты, во дворе перед нею завертелся молоденький лейтенантик, попытался завязать знакомство «на коротком замыкании», но она спровадила лейтенанта к разбросанным возле хлева телефонным коробкам и направилась в хату. Тетя Наталка сварила обед, но Марийке было не до еды.

— Может, и от Ивана весть придет, — вздохнула тетка.

Она очень любила Ивана, и не только за то, что тот уже на следующий после свадьбы день починил все ее рогачи и ведра, а за то, что сирота, что учтивый, что в один миг понял ее жизнь и ни разу не наступил на больное место, повел себя сдержанно и достойно, как и подобает доброму человеку. Ей понравилось, что Иван не лебезил перед Саввой Омельяновичем, а с ним даже председатель сельсовета разговаривал неуверенно, и она сама робела перед ним весь свой век. Она нашла в Иване сочувствие и опору, искренность и защиту. «Прогонит или женится твой батько, — говаривала Марийке, — пойду к вам». И с мыслью о том, что Иван погиб, до сих пор не могла примириться.

— Говорят, Клименков Иван уже дома. Без ноги. Сразу за фронтом шел.

Теткины слова об Иване как бы вернули Марийку к чему-то дорогому, но печальному, утраченному. И, что тоже странно, не прервали ее мыслей о Василе.

Пообедав, она сказала, что опять идет в лес, но вернется вскоре, и, хоть тетка не пускала, — ушла.

А вернулась только через неделю. Ей пришлось перевозить в Нежин, в военный госпиталь, раненых партизан, устраивать их там, а потом помогать другим девушкам, военным медсестрам, мыть, убирать, переоборудовать под госпиталь бывшее здание медицинского техникума, который немцы превратили в казарму.

Марийка вернулась домой в субботу к вечеру. Войск в селе уже не было, но село гомонило, скрипело журавлями, перекликалось топорами и пилами. Тетка Наталка снова обливала Марийку слезами и сказала, что Савву Омельяновича лошадь впрямь не довела до добра — его с подводой направили аж в Чернигов, а село их вчера бомбили, и после этого отсюда ушло все войско.

— Я одна, а ты все ходишь, — печалилась и радовалась тетка. — Даже лесные хлопцы беспокоились.

— Какие хлопцы? — удивилась Марийка.

— Вон тот длинный, из Талалаевки, он еще при немцах к отцу твоему приходил с Василем, и Василь.

— Василь! — У Марийки екнуло в груди. Она как раз мыла голову, и хорошо, что тетка не видела ее лица.

Сушила у открытой дверцы печки волосы, — волосы легкие — казалось, пригнись она еще ближе к огню, и волосы вспыхнут, как солома. Марийке не терпелось расспросить тетку про Василя, но понимала, что та ничего больше не знает. Была убеждена в одном: ей надо увидеть Василя и расспросить, чтобы успокоиться и уже тогда забыть обо всем: и о страхах в маслобойке и на болоте, и о неподанном сигнале на станции. И дальше жить, как жила прежде. Нужно искать работу: после десятилетки ее оставляли в школе пионервожатой, и она согласилась, но началась война. Наверное, теперь пойдет туда, а может, поступит в педтехникум, как и мечталось прежде.

«А с Василем, — подумала, — видно, что-то стряслось, в чем он совсем не виноват. Иначе Тимош не пришел бы с ним».

Набросила на мокрые волосы платок и уже на бегу поглядела на себя в зеркало. Увидела исхудавшее, с черными тенями тревоги незнакомое лицо и выбежала на улицу. Однако пойти домой к Василю не решалась. Что-то удерживало ее. Тогда куда же пойти? И она пошла к центру села, на шлях, куда до войны в субботний день в эту пору собирались парни и девчата, чтобы «походить в проходку», показать свои наряды и себя, поймать среди сотен других брошенный украдкой взгляд любимых глаз, убедиться, что твой взгляд такой же желанный, а уже потом пойти в клуб или на гулянку. Туда приходили и женатые мужчины и молодицы, они не ходили «в проходку», а стояли в стороне гурьбой, лузгали семечки, переговаривались с парубками и девчатами. Им уже совестно было ходить на танцы к бревнам, но еще и не до конца втянула в свое бездонное чрево хата.

Наверное, подумала Марийка, сегодня на гулянке никого нет. Но, может, люди все же сошлись погомонить, вдруг она увидит там Василя или кого-нибудь из знакомых и узнает обо всем.

Марийка пошла по береговой улице, она давно по ней не ходила, а теперь и не вспомнила, что на ней стоит Иванова хата, и, когда хата глянула на нее раскрытыми окнами, она даже остановилась, оцепенев. В этой хате Марийка прожила две недели. Две счастливых недели. Все эти годы хата стояла заколоченной, с запертыми ставнями, забитыми крест-на-крест досками. Хата, пожалуй, принадлежала ей, но ни она, ни даже ее отец — она была благодарна ему за это — не добивались получить ее. А теперь вот… Но ее мысли опередили детские голоса, над ветхим тыном вынырнули два одинаковых белых полотняных платочка и военная, надвинутая на оттопыренные детские уши пилотка. Те дети — сироты, патронированные, как говорили до войны. Значит, сельсовет отдал Иванову хату патронированным детям. Сельсовет тоже похоронил Ивана.

И хоть окна, как показалось Марийке, смотрели на нее пристально, пытливо или осуждающе, она почти без страха прошла мимо них. Напротив, будто что-то успокоилось в душе. Тем окнам принадлежат другие жизни, другие судьбы. И, может, в будущем — любовь. А того, что испепелилось, не удержать никакой болью сердца. Даже над самой горячей пролитой кровью с годами вырастает буйная трава.

А ей надо узнать о другом человеке, расспросить и вернуться домой. Ей никого и ничего не нужно, а просто она должна погасить свою боль, должна все узнать о своем школьном товарище и спасителе.

На улицах шумела детвора, у ворот стояли люди: еще не прошла первая радость освобождения, всюду — новые слухи, новые вести, новые надежды.

И Марийка увидела Василя. Увидела, и почему-то всполошенно заколотилось, заныло сердце, и почувствовала, как щеки залила теплая радость. Наверное, поэтому и не подошла к нему, а остановилась возле молодиц и девчат, стоявших у магазина. Василь тоже увидел Марийку и сделал было шаг из мужского — старики да двое-трое инвалидов — круга, но поправил фуражку и остался на месте. Она поглядела на него, его профиль показался ей чужим, незнакомым, и от этого стало грустно. И сам Василь был словно бы какой-то другой, чужой, это и успокаивало и порождало новую тревогу. Если бы он не стоял к ней лицом, она его не узнала бы, пожалуй. Таким делала его военная форма — новые шевиотовые галифе, новехонькая, перетянутая желтым ремнем гимнастерка, фуражка с красным околышем, новые сапоги и какая-то другая, будто не его, осанка, строгая и подтянутая.

Мужчины о чем-то возбужденно разговаривали, размахивали руками, показывали на школу. Знакомую Марийке до последнего оконного проема, до последней дощечки. Это строение с деревянными колоннами и закругленными вверху окнами — бывший «дворец» пана Тарасовича, украинофила, собирателя древностей. Строение не только служило селу, но и было архитектурной ценностью, сюда не раз приезжали ученые из области и даже из Киева. Но разве мужчины этого не знают? О чем они спорят? Почему все время показывают на школу? И особенно Василь. Вот он взглянул на Марийку, потом еще раз, украдкой, быстро, нервно, одернул гимнастерку, провел руками по ремню. И снова повернулся лицом к школьному двору. А вокруг них ходит Ковток.

Ковток — парень моложе Марийки на три или четыре весны, обиженный судьбой. Полиомиелит скрутил ему руки, искривил позвоночник, отобрал речь и тяжко поразил разум. Только не коснулся его какой-то непостижимой страсти к школе, не мог погасить искру, которая, наверное, загорелась в голове мальчика еще до болезни. Ковток часами простаивал у школы неподвижно, смотрел в окна, на черную доску, на которой возникали непонятные, имеющие над ним такую большую власть крючки и палочки. Детвора на переменках тюкала, наседала на него, а он сносил все, — видно, та жгучая, хоть и неосознанная жажда была сильнее его. Однако постичь даже начальные премудрости науки Ковток не мог.