— Виктор Васильевич, а куда вы кладете бороду, когда ложитесь спать, на одеяло или под одеяло?
— Я… не понимаю, — почему-то смутился он. — А зачем вы спрашиваете?
— Есть у Чехова такой рассказ, — засмеялась Неля. — Мальчик спросил у бородача, а тот после этого вопроса не мог уснуть всю ночь.
— Я засну. Если же не засну, то совсем по другой причине, — сказал почти дерзко.
Трамвай подходил к мосту Патона.
— Знаете что, — предложил Борозна, — давайте зайдем в парк Примакова. Новый парк. Я уверен, вы не бывали в нем. Хотя и проезжаете мимо него каждый день.
— А если это самоуверенность? Думаете, на весь город один вы такой опытный экскурсовод? — сказала игриво, почти кокетливо.
— Разве могу я так думать, — ответил он ей в тон, — в наш век… Век…
Она подумала, что он сейчас скажет какую-нибудь банальность вроде: «Наш век — атомной бомбы и клипсов…» И обрадовалась, что он не сказал банальности. Ох, как не хотелось ей тривиального ухаживания, особенно от Борозны. Она составила себе мнение о нем как о человеке крутого, упорного нрава, человеке суждений смелых я бескомпромиссных. Представлялся он ей холодноватым, амбициозным. Неле сегодня было просто интересно посмотреть на него вблизи, да еще в таком невероятном качестве — поклонника. Конечно, девушки в институте, перемывая косточки всем, перемывали одновременно и жесткие мослы Борозны и составили о нем мнение как о человеке самостоятельном, уверенном, чуть таинственном, соблазнительном женихе, но в то же время в чем-то неопределенном, с которым неизвестно, насмеешься или наплачешься. Недаром же до сих пор ходит в холостяках.
— В наш торопливый век… — закончил он. — Все куда-то бежим. Уже почти разучились любоваться закатом солнца и мотыльком на цветке. Зато научились быстро и поверхностно оценивать все: машины, костюмы, пейзажи… Друг друга… И даже довольны этим. Завтра будет другой костюм, другой ландшафт…
— У вас, я бы сказала, слишком категоричная мотивировка, или иди с вами в парк, или ты эстетически глухой человек, — засмеялась Неля, но в душе была довольна, что пусть он и не сказал чего-то особенного, но не сказал и банальности. Значит, хоть немного считался с нею как с человеком, коллегой. — А кроме того, все это потому, что у людей слишком мало времени.
— Совсем наоборот, — не согласился Борозна. — У людей высвободилась пропасть времени. Мы не знаем, куда деваться, чем увлечься. Целые институты думают, чем занять людей. Быстрый бег стал привычкой, и более ничего.
— Нет, тогда что-то тут не так, — возразила Неля. — Зачем же живет человек, если он не знает, куда деваться?
— Вы взяли слишком глобально. Я беру значительно у́же: работа и послерабочее время. Досуг то есть.
— Так вам, значит, некуда деваться?
— Что вы, что вы, — поспешил он. — Я не имел в виду себя. То есть нас с вами…
Увлеченные разговором, они не заметили машины, которая заскрежетала тормозами в нескольких шагах от них, и были вынуждены подойти к окликнувшему их милиционеру. Неля испугалась. Конечно, не милиционера, а того, что чуть не попали под машину, схватила Борозну под руку, инстинктивно пряталась за него. Страх бросил ее к нему всю.
— Вы что… Вы ослепли?.. — кричал молоденький милиционер, который, видимо, недавно приехал в город и еще не научился читать длинные нотации и отрывать квитанции на штрафы.
— А вы трусиха, — сказал Борозна почти радостно, когда милиционер отпустил их. — И вам к лицу испуг.
— Как это? — не поняла она.
— Ну, вы похорошели. То есть вы и так красивы…
— Нашли способ… Теперь не понял он.
— Что?
— Сказать комплимент. Все мужчины говорят женщинам комплименты. Вы, оказывается, не исключение.
— А разве это неприятно?
— Да нет, приятно. Все и клюют на это. Хотя и знают, что наживка не натуральная. Но… Хочется натурального. Сейчас столько эрзацев. Всюду. Во всем. — Она сказала это убежденно, с чувством. — И даже эти комплименты… Их говорят с такой легкостью… Тоже один из эрзацев, начавший вытеснять что-то настоящее…
— Но ведь в данном случае это правда. Вы сами знаете. Еще, наверное, с восьмого или девятого класса.
— Оставьте, — просто сказала она.
— Ну, если вы считаете, что с моих губ слетают только эрзацы истины… — он прикинулся обиженным, но вместе с тем незаметно перевел разговор на другое. — Но нужно сказать, что и эрзацы не все так уж плохи. Да и люди вынуждены обращаться к ним все чаще. Ибо все меньше остается того, что изготовила природа. В мире все большие скорости, все крепче сплавы…
— А мы такие же хрупкие, как и те, что ходили здесь тысячи лет назад.
— Но мы властители этих сплавов.
— И нас все больше. И мы становимся объектом статистики. То есть наши души. Нет, эрзацы чувств вверх человека не поведут.
— Я не про эрзацы чувств.
— И все иные эрзацы.
— Вы ошибаетесь, — сказал он убежденно. — Детство человечества прошло. Раньше люди были наивнее, их легче было растрогать. Теперь нас растрогать труднее. Может, потому, что за короткое время человечество увидело очень много горя. Так сказать, в массовых масштабах. И правда ваша, жмет на него и статистика…
— Но разве человек не остался прежним? Не такое у него сердце? Не так же струится кровь? Или не тот теперь соловей?
— Оставаться прежним — этого мало. Нас зажимает техника. К тому же соловушек стало меньше. И цветов, и свежего ветра, и облаков стало меньше на каждого из нас. Нам приходится заменять все это чем-то другим. Забывать одни утехи, искать другие.
Они шли по широкой аллее вдоль Днепра. Паводок в этом году был небольшой, да и вода уже немного спала, от самого берега почти до середины реки повыпячивали хребты каменные насыпи, на них всюду маячили рыбаки, несколько их сидело и на берегу в парке, но что-то не видно было ни у кого улова. Людей в парке почти не было. Несколько пенсионеров, трое хлопцев под хмельком, огромный черный дог тащил за собой мальчишку-подростка, они исчезли за кустами, оттуда долетел смех мальчишки и глухой лай пса. Вокруг пустынность, запущенность, близилась весна, но она как бы обошла этот уголок. Неласковость, которой дышал парк, как бы оседала в их сердцах. Борозна и Рыбченко сели на вкопанный в землю пень (на один из эрзацев, как подумал Борозна, сделанный под то, старое, натуральное), отсюда было видно Днепр и берег острова по ту сторону. Справа от них была вкопана в землю скамейка, на ней сидела молодая мать, рядом ходил ребенок в желтом шерстяном костюмчике. Человек только учился ходить, боялся оторваться от скамейки, ковылял, перебирая руками, к краю, выставляя ножку, а идти по аллейке не отваживался. Борозна достал из кармана ключи, забренчал, ребенок потянулся ближе, уже выпустил из рук зеленый брус скамейки, но подбежала мать и забрала его. Взяла на руки, почему-то недовольно оглянулась и ушла, а малыш продолжал тянуться через ее плечо к ключам. Борозна понял, почему женщина схватила ребенка и почему недовольно оглянулась. Наверное, приняла его за одного из тех потрепанных женатых волокит, которые водят девушек в глухие уголки парка. Но посмеяться, даже высказать вслух свое предположение не решился. Может, потому, что в душе вдруг екнуло что-то, мелькнула какая-то далекая ассоциация, какое-то несоответствие между запоздалым ухаживанием, даже не ухаживанием, а забавой, и ребенком — стержнем мира, и он даже вздрогнул. Что-то на него настойчиво жало, что-то выталкивало из привычного круга, а что — не мог понять.
Почти у их ног в сухой прошлогодней листве шебаршилась какая-то птаха, тихо стрекотала, он пытался припомнить, что это за птичка, и вдруг вспомнил — овсянка — и обрадовался, как будто нашел разгадку чего-то значительного. Некоторое время они сидели молча, смотрели на воду, слушали пичугу, которая, казалось, гасила день, слушали тишину. Правда, в парке тоже не было тишины. Тут не звучали человеческие голоса, не трещали транзисторы, но в воздухе стоял ровный монотонный гул. Гудела Дарница, гудели мост метро и мост Патона, хотя оба были далеко от них. Борозне вспомнилось, что совсем недавно он у кого-то читал о тишине старого Киева. О сонных улочках, песке под колесами, о лесе и соловьях в Крещатицком яру. Словно развивая возникшую мысль, сказал:
