— Да.

— Дети есть?

— Дочурка. Четвертый год. Такая забавная. — Ирша улыбнулся умиленно, но и иронически, словно просил быть снисходительным к его отцовской сентиментальности. — И умненькая: как-то пришел, а от меня немного попахивает спиртным. Иногда приходится… Знаете, как у нас… Тонны кирпича без бутылки не выбьешь. Малышка поцеловала и говорит: «Ты, папа, алкомоник».

— Потому что сама пьет молоко! А может, от антимонии? Это Иринино слово. — Он настороженно замер, даже заболело под сердцем. — Как она?

Ирша переменился в лице, покраснел, как когда-то в былые годы, до самого кончика носа. В глазах застыло тяжелое напряжение.

— Я не понимаю, почему вы спросили о ней? Мою жену зовут Ниной.

— Вы расстались с Ириной? — Тищенко уже не мог скрыть своего волнения.

— Вы или разыгрываете меня, или… Ведь знаете же, что мы не поженились.

— Не знаю, — еще не постигая смысла только что услышанного, сказал Василий Васильевич. — Но, прости, как — не поженились? Она мне все рассказала.

Теперь растерялся Ирша.

— Вы сами знаете… жизнь временами делает сложные зигзаги. Мы… ну, хоть это и банально, ошибались. Оба. Конечно, я перед вами… Василий Васильевич, вот крест святой, какими только слезами не оплакивал свою вину. Давно хотел просить у вас прощения, тысячу раз хотел… но знал, что его нет. Я и сейчас не прошу. Вот допью стакан и пойду. И все же нет… Я должен повиниться перед вами. Простите меня или нет…

Василий Васильевич уловил в голосе Ирши актерские нотки и поставил на стол стакан. Что это было актерство, он уже не сомневался, И нечто неуловимое мелькнуло в выражении лица Ирши, обозначилась одна черточка. Этот изгиб левой брови, эти широко распахнутые глаза, и в них искорки… Как же они запомнились ему! Какие же они знакомые… еще с тех дней. Это был жест — жест открытости, откровенности, выработанный давно и рассчитанный на таких простаков, как он. «Видите, я наивный, я ничего не понимаю, судите сами…»

— Знаете, молодость. Это так сложно. Я хотел рассказать вам все… Это началось незаметно… Да вы знаете… Я боялся травмировать вас…

Василий Васильевич поднялся и снова сел. Ирша смотрел в стакан, но каждой клеткой тела чувствовал своего собеседника. Был готов ко всему.

— При чем тут я? — сказал Василий Васильевич. — Я… это совсем другая тема. И мы ее касаться не будем. Поверь мне, не будем. Но Ирина!

— Она перевелась в другой институт.

— Да, вынуждена была перевестись… Не могу поверить. Не представляю. — Василий Васильевич так разволновался, что на лбу выступил пот. — Ведь это для нее… Она жила тобой. У нее тогда были такие глаза!.. Мученицы. Как же она… Послушай, неужели ты не знал, какая она? Как же ты мог, как мог не жениться на ней?! — закричал Василий Васильевич.

Ирша посмотрел на него с изумлением, и Василий Васильевич прочел его взгляд и поспешил разъяснить свои слова, хотя и продолжал клокотать гневом.

— Ну… пусть ты так поступил со мной. Фактически предал. Вот, говорят, чувства, любовь — они сильнее всего, они не знают преград. Хотя и это бессмыслица. Во имя другого человека… можно пожертвовать… Все писатели сошлись на этом. Им подобное нужно для сюжета, чтобы оправдать своих героев. Именем любви дозволено все!.. Даже убить. Видишь, ограбить банк не разрешается, а убить, предать… Еще и слезы выжмут. Ну, со мной — пусть… А потом… Потом ты предал и ее, саму любовь. Во имя карьеры… Значит, ступени. Ух… — Он сжал кулаки. — Мы с Ириной были ступени. Две ступеньки. Ты по ним взошел, вытер ноги о наши души. Ну… пусть о мою. Но об ее, Иринину!

Ирша поднялся, его подбородок дрожал.

— Вы забываетесь! — Его голос звенел на высокой ноте.

Тищенко тоже поднялся, загородил ему дорогу. Он будто бы и не задерживал Иршу, но тому, чтобы пройти, пришлось бы оттолкнуть Василия Васильевича. В глазах Тищенко были ирония и гнев.

— Можешь меня достать со своей должности? — Он взял в руки тяжелую мраморную пепельницу, Ирша следил за ней взглядом. Тищенко усмехнулся саркастически и с грохотом поставил ее на стол. — Такие, как ты, способны на все. О, этот шарик под ногами вертится для вас, и оборачивается он, чтобы повернуть вас против солнца… А я… каким же я был дураком… Конечно, женитьба на Ирине могла подпортить тебе карьеру. Ничего не скажешь, достиг. Только я не верю, что ты счастлив. Вот не верю. — Он наморщил лоб, будто старался проникнуть в мысли Ирши, понять его. — Карьера честная — от людей уважение. Достиг умением, талантом. А ты… шагал по душам. — Ему вновь обожгло сердце. — Да как же!.. Как ты мог? Ты же видел, какая она! Как ребенок. Женщин и птиц…

Ирша не знал, что ему делать. Отпихнуть Тищенко и выйти в коридор? А если выбежит следом и поднимет крик? С него станет. Но и слушать все это… Ведь может и ударить.

Но у Василия Васильевича вдруг обмякли плечи, злость в глазах погасла, руки упали вдоль тела. Он отступил в сторону, сел на коротенькую кушетку.

— Сядь, — сказал.

Ирша хотел присесть на краешек стула — не решился.

— Я не сочувствия у тебя прошу… Но если бы ты знал, сколько принес горя. Ты не можешь не знать, ты человек тонкий… Шкура у тебя из хрома… Не юфтевая. Не знаю, спал ли ты спокойно все эти годы. Не поверю, если скажешь, что был спокоен. Тогда почему? А, не было выхода? Но ведь мы служим искусству, людям… Строим для них. Мне жаль тебя. Я знаю, о чем ты думаешь. Пусть покипит старый дурак. Был примитивом, примитивом и остался.

— Я… так не думаю, — выдавил Ирша хриплым голосом. — Все… не так, как вы говорите. Теперь я ничего не смогу объяснить… — Он не отважился сказать «прощайте» или «до свидания», пятился в коридор, но его вновь остановил голос Тищенко:

— Подожди еще минуту… Скажи мне искренне, хотя бы раз искренне. Ты любил ее? — Ирша молчал, Василий Васильевич продолжил задумчиво: — Нет, ты не скажешь правды.

И вдруг Ирша словно проснулся.

— Любил. Ну, может, не так… Потому что не знаю… — Он спохватился, чуть было не сказал, что вообще не знает, что такое настоящая любовь. — Я понимал, она ваша жена. И, может, именно это…

— Ну, ладно. Спасибо и на том. Хоть что-то от искренности.

Дверь закрылась без стука.

— Искал карьеры и наслаждения. Не любви, а наслаждения.

Почувствовал, что говорит в пустоту, и оглянулся. Что-то будто оборвалось в нем, и что-то осталось незавершенным. Сказал не то, что требовалось, и не так, как требовалось. Столько лет носил в сердце эту встречу, как странник сухие дрова на случай грозы, а они истлели без огня. Может, лучше, если бы ударил…

Вдруг вскочил с кушетки. Мысль, которую так напряженно искал, сверкнула в голове. Ведь он же и в самом деле дурак! Почему не расспросил об Ирине? Как она? Вышла замуж или живет одна? Уехала? Нет, не уехала, Ирша сказал, что перевелась в другой институт. Почему не написала ему?

Конечно, она не могла написать. Как напишешь после всего, что ей пришлось перенести? И он не решился… не отважился написать кому-нибудь, Клаве, Огиенко, спросить. Как-то видел на совете Майдана, но говорили две-три минуты и то о деле. Ему просто в голову не приходило, что Ирша и Ирина не вместе.

Тищенко ходил по номеру и не мог успокоиться. Что-то мучило его, какое-то неясное, тревожное решение блуждало под сердцем, он уже почти знал его, но боялся впустить в себя. Принялся стелить постель, но понял, что не сумеет ждать. Просто не хватит терпения. Опять зашагал по номеру, как подраненная птица, брошенная стаей на пустынном берегу. Его охватывал ужас от одной мысли о потерянных годах, терзался, укоряя себя в недогадливости, непрозорливости. Наконец позвонил дежурной и спросил телефон Ирши. Сначала не узнал его голос.

— Сергей… Игнатьевич? — переспросил еще раз. Торопясь, чтобы тот не положил трубку, сказал: — Я хочу спросить у вас… Просто мне нужно знать… об Ирине.

В трубке долго молчали, и тот же незнакомый голос сказал:

— Я мало знаю… Сейчас зайду.

К великому удивлению Тищенко, Ирша был пьян. Как почти все, кто пьет редко, он был хмур и не вполне понимал свое состояние, однако в глазах промелькнула решительность.