Его поднял с кушетки негромкий стук. Стучали осторожно, но так, что он понял: посетитель знает, что он здесь. Сашко отпер дверь, и в сырой сумрак каморки шагнула Люся.

Сашко растерянно отступил, потер лоб. Люсин приход был полной неожиданностью, а в этот момент даже неприятной неожиданностью. Его душа не жаждала исповеди, ей было довольно самой себя. Он уже знал, что вырвался из заколдованного круга, в который сам же себя и загнал. Такие круги создаются довольно легко: штришок за штришком, поступок за поступком — вот и готово! Хватает одного взгляда, чтобы заметить эту замкнутость. Но о том, что создали ее сами, мы забываем.

Но ныне круг распался. Он сам разорвал его. Удивляясь, что принимал за реальный. И ничья помощь ему не была нужна. И изливать душу он не собирался никому. Даже Люсе… которой не раз мысленно рассказывал все.

Он почувствовал слабость и вялость своего тела. И тяжесть, необычайную тяжесть в голове. А в затылке тонко покалывало, и перед глазами стоял туман. Сашко понял, что заболел, что сон был беспамятством, и сколько он лежал — не знал этого. Не мог ничего вспомнить, не мог отделить действительность от болезненного бреда. Разбил ли он скульптуру на самом деле или только в воображении? Наверно, надо сейчас же, не теряя времени, выяснить это. Пойти в музей самому или попросить Люсю… Но — странно, он почувствовал, что сейчас это его не задевает. Так или этак, он разбил ее, разбил цепь, которая сковывала его все эти годы. Только… Как же все это было явственно! Или не было? Если он вправду уничтожил скульптуру, надо будет возместить ее стоимость музею. Но и это теперь не пугало его. Продаст машину. И перешлет деньги по почте.

Люся смущенно сказала:

— Вы, Сашко, не думайте… Просто я пришла…

— Откуда вы знали, что я тут? — перебил он.

— А где же вам еще быть? Я следила за вами последние дни.

— Следили?

— Видела вас. Петро рассказывал. Я догадывалась — вас мучит «Старик в задумчивости». Вы к чему-то шли. К какому-то решению.

— Уже пришел, — устало сказал Долина.

— Как? — не поняла Люся.

— Разбил его.

— Разбил! — ужаснулась она, и в глазах ее вспыхнуло настоящее пламя.

Он не смел встретиться с нею взглядом.

— И… черт с ним! Вы же никому не скажете?.. Собственно, я не знаю, разбил или это только привиделось. Но… Я разбил его. У меня еще нет сил ни печалиться, ни радоваться. Вы меня понимаете? Вы все понимаете.

Он и вправду видел, что Люся догадалась обо всем. И о его болезни. Потому и пришла сюда. По ее приглушенному вскрику он понял, что Люсе жаль скульптуры. И понял, что в ее душе нет осуждения, а только сочувствие и сострадание. У него даже слезы подступили к горлу, но он не дал растрогать себя. И не потому, что боялся выказать свои чувства Люсе. Просто сейчас он был в том состоянии равновесия и сосредоточенности, когда любые сантименты не нужны. Теперь ему казались необъяснимыми экзальтация и неуравновешенность, в которые его бросили сначала невероятная радость удачи, а потом отчаянье и бесчисленное множество неудач, постоянное ощущение гнета «Старика». Он понимал, что это было некое выпадение из реального и трезвого мира, невольное сгущение атмосферы, преувеличенная работа воображения — почти болезнь, от которой он теперь освободился. Ему было тоже жаль скульптуру, но он знал, что если бы не избавился от нее, то не избавился бы и от своей болезни. И потому повторил, скорее отвечая себе, а не Люсе:

— Черт с ней, сделаю другую.

Сказав так, он сразу почувствовал, как осветились все закутки его души. Он почувствовал, что и вправду сделает.

Сашко еще не знал, что именно будет делать, но ощущал жадное, почти безумное желание работать, необычайную легкость и свободу. Хотелось жить, искать, ошибаться, мучиться, уставать и засыпать, мечтая о завтрашнем дне! О том дне, который летит к тебе, и о следующих днях… и даже о том особом дне, который когда-нибудь принесет тебе самую великую радость. Он словно бы проломил дырку в стене, которая обступала его. И в тот пролом глянуло солнце и открылся горизонт, к которому он может идти бесконечно. Как хорошо, подумал он про себя, что существует бесконечность. Что есть дороги, которые никогда не кончаются, и есть желания, которые никогда нельзя утолить. Что каждое следующее творение в искусстве — продолжение предыдущего, но продолжение только порядковое, а само по себе оно — новое, неизвестное и не найденное еще никем, вызов всему, что создано до него. Отрицая, оно присоединяется к ним, становится в один поступательный ряд.

— Я буду работать как вол, — сказал он. — Я вижу по вашим глазам, только не возражайте мне, потому что это будет неправдой, что вы не верите в меня. Наверно, я уже не создам такой совершенной вещи. Может быть, и не создам. Но я и не хочу делать подобных вещей. Я сделаю что-нибудь новое. Совсем новое. Прежде всего — для самого себя.

— Я и не возражаю, — тихо ответила Люся. — Но дело совсем не в том, что вы сказали. Иначе… я не пришла бы сюда.

— Значит, вы догадывались? — спросил он почти со страхом.

Она кивнула:

— Вы всегда про  н е г о  говорили… с любовью и с ненавистью. И все сравнивали с  н и м. И Мавку тоже. Я даже боялась. Я хотела уберечь вас от этого. И поэтому убежала. Это была… словно болезнь. А может, и вправду болезнь. И она минула.

— Минула, — как эхо повторил он. Значит, она поняла все. И сочувствовала, и мучилась, и вот… Нет, нет, это невероятно. Об этом пока что нельзя и мечтать. И признаваться даже себе.

— Минуло все, — сказал он. — Осталось одно — надежда.

— Это много или мало?

— А как вы думаете?

— Много, — ответила уверенно Люся.

— Не просто много. Это — все! Уйдем отсюда! Тут словно в могиле.

Они поднялись наверх. Солнце уже спряталось за могучими крепостными валами, синие сумерки наплывали от хмурого осеннего сада, от тяжелых стен и строений на холмах; светились только четыре золотых шпиля и купол звонницы Ковнира. Но вот и они, словно по мановению чьей-то руки, погасли. Это было неожиданно и почти пугающе. По крайней мере, так восприняла это Люся. А Долина засмеялся:

— Так они гаснут каждый вечер. А потом загораются снова. Первые лучи солнца падают как раз на них. Это просто чудо, но еще большее чудо, что Ковнир знал это до того, как начал строить свой шедевр. Он знал, что солнце прежде всего будет освещать вот этот купол. Первые его лучи, которые идут к нам…

— Первые и последние, — сказала Люся.

Он чуть удивленно посмотрел на нее и повторил:

— Да, первые и последние.

Перевод Инны Сергеевой.