В эти дни чувство страха обострилось до крайности. Она уже боялась лестничных клеток в домах, коридоров, темноты. И не столько темноты, сколько безлюдности, тишины. Сидела у окна и наблюдала за улицей. Пройдет машина — радость. Пройдет запоздалый прохожий, и она на несколько минут успокаивается. А потом душу вновь охватывало смятение. И ползли мысли, словно связанные одним бесконечным шнуром. Видела свой дом, горестно согнувшуюся фигуру Тищенко за столом, и сердце обливалось кровью. «Проклятая, проклятая… Подлая, подлая», — шептала про себя. Загубила чужую жизнь. Что он будет делать без нее? Другой бы быстро утешился, нашел себе отраду, но Василий… Он отдал ей все. Научил добру, совестливости… Выходит, не научил! Дома он долгими вечерами рассказывал о делах, о знакомых, вспоминал прошлое. Рассказывал в лицах, очень смешно, и она могла слушать его до утра. Она изменила и тем вечерам. Убегала от тех мыслей, как птица от собственной тени, и не могла убежать.

Не знала, что сделала бы с собой, если бы вдруг не почувствовала под сердцем слабенькое поталкивание. Там затеплилась новая жизнь. Она удивилась, прислушиваясь, узнавала и не узнавала себя. Что-то в ней ликовало — она казнилась и продолжала ликовать.

Ирина прочла написанное на машинке и ужаснулась. Между строк отчета легли обрывки ее мыслей о себе, Василии, Сергее, даже об этих легких толчках под сердцем. Начала об освещении площадки, а закончила неразмороженным холодильником и ночной улицей. «Неужели схожу с ума?» — сжала пальцами виски. Заставила себя собрать волю, сосредоточиться. Теперь не станет отвлекаться и горестные мысли не попадут на бумагу. Но уже в третьем абзаце заметила, что печатает не то. Слова ложились без смысла, странные, торопливо бегущие, сумбурные.

«Боже мой, боже мой», — прошептала и смяла бумагу. Теперь она осуждала себя с настойчивостью прокурора, заметила, что между страхом, отчаянием, самобичеванием вспыхивают какие-то светлые, веселые шары — красные, синие, оранжевые, что ее всю охватывает предчувствие радости, похожее на предчувствие весны, — мы еще не знаем, что она принесет, но ждем непременного обновления, счастья. Так ждут весны молоденькие девушки, весна для них олицетворяет встречу с неведомым, необыкновенным. За все эти дни она лишь два раза видела Сергея, и то мельком. Он работал над новым проектом, к тому же, говорят, его прочат заместителем Баса. Понятно, что он тоже смущен, чувствует вину перед Тищенко и, может, потому пока не осмелился подойти к ней. Они, как два полушария планеты, не могут существовать врозь. Ей хотя бы на минуту, на мгновение прислониться к другой своей половине! Поймать луч света в его глазах и унести в своем сердце. Лишь бы один лучик!

В эти дни в институт приехал министр с высоким гостем из Москвы. Разворачивалось мощное строительство, и институт был в центре внимания. У них сейчас почти каждый день шли собрания, заседания, советы.

Министра Ирина увидела на следующий день. Шел в толпе высокий, стройный, широкоплечий — пожилой человек, выглядевший юношей. Говорят, он опытный, знающий да еще и мягкий по характеру. В числе сопровождающих увидела Сергея, переступавшего со ступеньки на ступеньку своим летящим шагом, и белый широкий воротник тенниски трепетал, как крылья птицы. Эта тенниска очень идет Сергею. «Байроновский» воротник обнажает крепкую шею, оттеняет его молодость. Сергей бережет эту рубашку и надевает редко. Сегодня у него важный день, потому и надел под пиджак. И костюм отглаженный, будто новенький, никому и в голову не придет, что он у него разъединственный, что брюки он надевает на половичке, чтобы не запачкать. Вот такой он во всем — чистый, аккуратный, собранный. Слезы подступили к глазам, и горло обожгло, запершило. Вот он, ее родной, ее бедный… Милый, милый, любимый.

Она вслед за всеми спустилась по лестнице. На мгновение потеряла Иршу из глаз, в вестибюле было темно, Ирина вначале не поняла, что произошло, и лишь через минуту догадалась, что стемнело на улице. Крупные капли ударяли в окна. Все столпились на крыльце под широким каменным козырьком. Огромная свинцово-синяя туча накрыла город. Она двигалась с юга, длинные косматые пряди свисали низко и, сдуваемые ветром, медленно наползали, левая ее сторона резко выделялась, была лилово-багряной, таила в себе угрозу. И вдруг вверху вспыхнуло, прошумело, по глазам резанул свет и ударил гром, да так, что заложило уши.

И в ту же минуту на город обрушились потоки воды. Казалось, до поры ее что-то сдерживало, но от удара раскололось небесное днище, и оттуда хлынули на землю заоблачные реки. Асфальт зашипел, пенные ручьи заклокотали возле тротуаров. Каштаны стояли, будто растерявшаяся ватага парней, неожиданно застигнутых грозой. Косые струи сбивали с деревьев листья, и те кружились в пене. Гром ударил вновь и затих надолго, а дождь не унимался. На асфальте запрыгали белые горошины, их прибавлялось все больше и больше, град шумел в листве, молотил по козырьку крыльца, по стеклам. Министр нервничал, то и дело посматривал на часы. Может, они опаздывали на совещание в высшую инстанцию, а может, и на поезд. Машину можно было подать к подъезду, но она стояла за институтом, на площадке, а шофер, видно, не догадывался, что его ждут. Рука министра нервно сжимала узел галстука — то распускала его, то вновь подтягивала.

В эту минуту из толпы кто-то метнулся и быстро исчез за углом. Ирина даже не разглядела, скорей догадалась и не могла понять, куда это Сергей побежал, и испугалась за него. Хотела спросить соседа, что случилось, но постеснялась. Через полминуты она снова увидела Иршу: он бежал рядом с черной машиной, вспенивавшей колесами воду. Ирина словно на себе ощутила холодные струи, которые секли Сергея, и невольно сжалась, отметив, что и другие испуганно втянули головы в плечи.

Сергей вбежал под козырек одновременно с машиной. Вода текла с него ручьями, черный, по всей вероятности, только вчера отглаженный костюм обвис на плечах. Пряди мокрых волос залепили глаза, он откинул их, но не улыбнулся, а еще крепче сжал губы, будто их свело судорогой.

Министр задержал на нем взгляд, спросил что-то у Майдана. Тот ответил. Даже Ирина поняла, что министр спросил фамилию Сергея. Уже садясь в машину, еще раз оглянулся на Иршу и поблагодарил его кивком. С другой стороны сел московский гость. Машина фыркнула сизым дымом и рванулась в ливень.

Василий Васильевич сидел в номере один. Читал детектив, а потом незаметно стал фантазировать на бумаге. Вот уже месяц ломал голову над новым проектом. Может, выдохся уже? Но что-то успокаивало: найдет решение. Рановато еще выдыхаться. Так было почти всегда. Внимательно изучал технические задания, читал материалы. Он и сейчас значительную часть времени проводил в библиотеке. Читал. Ходил и думал. Но только о деталях. Он будто сдерживался, не разрешал себе сразу сесть за лист ватмана. Замысел зрел сам собой — из сотен деталей, из особенностей местности. Так и шел с обеих сторон. Развивал какое-нибудь звено, оно подключало к себе соседние… И уже приходил в движение весь барабан. Начинало что-то вызревать. Но он и тогда не спешил. Да, вдохновение — это чудо, но оно часто и подводит. Работать надо тогда, когда хочется. Хочется работать — это ему понятно. Но он не изменял своему правилу не поддаваться экстазу — когда поддавался, были успехи, но бывали и провалы, — а потому нужно взнуздать чувство. Поверить его разумом.

В номере было тихо и одиноко. За последнее время он привык к одиночеству. Поначалу оно угнетало его: ведь всегда любил шум, гомон, людской водоворот. Он уже знал, что страшнее всего — сосредоточиться на какой-то одной, тяжкой мысли. Скажем, мысли о смерти. Даже не о конкретной собственной смерти, а о неизбежности конца человеческого существования. Или начать прислушиваться к болезни. Теперь он не поддавался этим мыслям. Если некуда было деваться вечером, начинал фантазировать, размышлять об архитектонике неба, леса или моря. Вчера сосед по купе, тоже архитектор, с которым ехали сюда, в Харьков, на совещание, поинтересовался: