— Я видел, вы сегодня рисовали. Какую-то фантазию, что-то в стиле…

— Раннего палеолита. Не смейтесь, я серьезно. Ведь архитектура, если задуматься, возникла с первых шалашей, пещер, а могла возникнуть и другая… Даже в нашей ежедневной практике случается порой необъяснимое. Иногда в проекте все на месте, каждый штришок, все выверено и соответствует техническому заданию, а проект никудышный. Бывает, наоборот, все функционально, но вместе с тем так неожиданно, непривычно — память ничего подобного не может поставить рядом. Это новый шаг. Я часто об этом думаю в последнее время…

Лучше всего ему думалось дома, в комнате на шестом этаже. А здесь, в гостинице, тишина, как в подводной лодке, которая легла на дно. Такое ощущение, будто кто-то тебя подстерегает. Может, он сам себя подстерегает? Мысль караулит мысль. Василий Васильевич посмотрел на ручные часы, лежавшие на столике, поднялся. Надо поужинать, через полчаса закроют буфет. Надел пиджак, из бокового кармашка достал расческу, волосы как непролазная дереза, только припорошенная снегом. Да, дереза зимой. А лицо потемнело, может, от южного загара, а может, от морщин, их поприбавилось. Он не любил смотреть на себя в зеркало, даже когда брился.

В буфете, длинной, узкой, комнате, тоже пусто. Есть не хотелось, он равнодушна рассматривал витрину, где стояли тарелки с грубо нарезанными огурцами, кусками сыра и крутыми (ел утром), прямо-таки синими яйцами. «И зачем они их так переваривают?»

Взял стакан сметаны, коржик, чай. Скользнул взглядом на столик слева, посмотрел дальше… И сразу оборвалось сердце, и стакан с чаем опасно заплясал на блюдечке. У стены за столиком сидел Ирша. Он поднял глаза и тоже растерялся: понял, отводить взгляд поздно, уже неудобно делать вид, что не заметил Тищенко, и от этого растерялся еще больше. И тогда поднялся.

Василий Васильевич поставил на стол сметану и чай. Ирша уже овладел собой, стоял свободно, но руку подать не решался.

— Такая неожиданность… приятная, — сказал он.

— Действительно, неожиданность, — подал руку Василий Васильевич. — Тоже на совещание? Что-то я сегодня тебя не видел.

— Забегался по делам. — На мгновение умолк, но, видимо, боясь молчания, продолжил: — Хотел пойти в ресторан, но там — дым коромыслом… Вы вчера приехали, в каком номере остановились?

— В сорок шестом.

Молчание все-таки упало, и оба принялись за еду. Ирша — деланно-сосредоточенно, Тищенко — нехотя. Он уже не отводил глаз, рассматривал своего земляка. Годы не обошли стороной и Сергея… Он пополнел, возле глаз — сетка морщинок. А волосы все такие же мягкие, текучие, появилась седина, но немного, еще незаметна. Впрочем, откуда ей взяться! Тридцать шесть или тридцать семь лет… По всему видно, уже не Дуня. С этим словом вспомнился Рубан, а с ним Ирина. Теперь, наверное, Ирша не краснеет. Выглядит человеком уверенным в себе, или, как любят говорить женщины, мужественным. Василий Васильевич удивился, что думает о нем без злобы. Почему? Такая мягкая душа? Так все перетирает в порошок время? Ведь сколько раз в Веселом просыпался и лежал, уставившись взглядом в желтый плафон под потолком. Сколько раз воображение рисовало жестокие, сладкие сердцу картины: вот он поймал Иршу на какой-то гражданской подлости и громит его, уничтожает, стирает в порошок. Или вот лежит он, Тищенко, и умирает, а они оба сидят рядом и плачут… Но так думал редко. Душа жаждала мести. Не в первые дни, а потом, когда пришло настоящее одиночество, когда вечерами за окном завывал ветер и холодная крупа с ожесточением секла по оконному стеклу, когда у людей Новый год, именины, новоселье… Горячо, страстно ждал Иршиного провала. Жадно вчитывался в сообщения газет. Сам себя ненавидел за это, укорял, «воспитывал», но ничего поделать с собой не мог. С годами картины те померкли, отдалились. И вот — злобы нет. Только тяжесть, будто там, в сердце, кровь запеклась в комок, и сквозь эту тяжесть процеживается что-то похожее на стыд: ведь все-таки рогоносец, ведь побежденный. Да еще и так… внезапно.

— Вы все там, в Веселом? — нарушил молчание Ирша. — Собирался приехать, посмотреть ваш город. Столько о нем пишут. Но… все мы… задерганы, в суете, в бегах. Текучка, план. А для искусства, для творчества — это ох как губительно. Нашу жизнь разъедает ржавчина обыденного, и мы не успеваем понять главное.

— А что, по-твоему, главное? — отхлебнул из стакана Тищенко. Сейчас он чувствовал себя спокойным.

— Я и сам точно не знаю… Хотя помню ваши наставления… Ну, что строить надо для будущего, что по нашим домам будут судить о нас, о нашем внутреннем мире. — Сергей вытер губы салфеткой, скомкал ее. — Основное… это завершенность во всем, хотя я и не знаю точно, что это такое. — Он усмехнулся: — Не составил своей философии.

— Завершенность? Выстроить дом, как шелкопряд кокон, и жить в нем?.. Но и шелкопряд прогрызает свой кокон и вылетает, чтобы испить нектара.

— Во-от. Испить нектара — и потом сразу умереть.

— Он еще успевает опылить цветок. А из него вырастет семя, а из семени — новый цветок.

— Но он-то вылетает, чтобы полакомиться нектаром. А напился… Уже и летать не для чего. То же самое и с нами. Вот-вот наедимся… Конечно, мы не мотыльки. Поэтому человек и жаждет завершенности. Понять себя и мир. Постичь высшую цель. Моральную, философскую и эстетическую сердцевину… На которой должно держаться все. И прежде всего — духовная жизнь. И искусство. И семья.

— А сказал — не составил своей философии. Тут целая система. Куда Сковороде или Спинозе, — пошутил Тищенко и смутился. Ему показалось: Ирша говорит правильные вещи. И отчего они, его слова, должны расходиться с его истинными идеалами, откуда он, Тищенко, взял? Только потому, что тот отбил у него жену? Может, она и ушла, поверив в Сергея, в те идеалы, которым он собирался служить и служит. Однако что-то в Василии Васильевиче не соглашалось с этой мыслью, им начали овладевать злость, раздражение, он с трудом сдерживался. Не понравилось ему, что Ирша начал излагать свои мысли вот так, с ходу, словно рисуясь: смотри, мол, какой я мудрый. Но что другое он мог ему сказать? О чем им говорить? О, им есть о чем поговорить, и как хотелось бы Василию Васильевичу расспросить его как постороннего человека, и пусть Ирша расскажет как посторонний человек.

— Пойдемте ко мне в помер, посидим, поговорим, — неуверенно, без энтузиазма предложил Ирша. — У меня есть бутылка токая…

— Тогда уж лучше ко мне. А токай есть в буфете.

Он взял бутылку вина, и они пошли в номер Тищенко. Номер маленький: постель, столик, два стула, кушетка. Василий Васильевич сел на стул, на спинке которого висела пижама, другой, свободный, пододвинул Ирше.

Бывший учитель и ученик, друзья, соперники. Кто они теперь? Враги? Кто знает! Но дружбы между ними быть не может. Василий Васильевич не исключал возможности встречи, наоборот, удивлялся, что не встретились ни разу, ведь работали в одной области. Прокручивая мысленно подобную встречу не один раз. Но в действительности все оказалось иначе. Просто, буднично и, посмотреть со стороны, даже глупо. Ну, зачем потащил Иршу к себе в номер? Да, ему захотелось спросить. Захотелось посмотреть ему в глаза… Прочитать в них, счастлив ли он. Конечно, разве можно быть несчастным рядом с Ириной? Ради нее пошел на все… А как бы поступил на его месте он, Тищенко? Этого не знал и угадать не мог.

— Вот стаканы. А пробка… У меня есть штопор в ноже. Так вот, твои служебные успехи мне известны. А как вообще? Здоровье как? Я помню, у тебя было не все в порядке с сердцем.

— Стабилизировалось. — И спросил поспешно: — А как вы?

— Ничего. Старею. Все — как и у других в моем возрасте. Печенка, склероз. Записываю на бумажку, чтобы не забыть почистить на ночь зубы. Понемногу работаю. Все с нуля, город молодой. А с нуля всегда интересно. Ты знаешь, какой средний возраст жителей нашего города? Двадцать семь лет. Это только я… так сказать, порчу статистику. Да еще несколько таких. Много детей. Недавно спроектировал Дворец бракосочетаний. — Он улыбнулся. — Что тебе наши масштабы! — Он замолчал, было видно, что думает о другом. Его продолжал мучить вопрос, который хотел задать сразу, как вошли в номер, да так и не задал. — Боже мой, как летят годы! Только с возрастом замечаешь. Когда-то я сам летел, а годы стояли. Помню свой первый проект. А ты свой помнишь? А, да… — Он все время натыкался на что-то. — Значит, говоришь, все в порядке. Сердце стабилизировалось… Это хорошо. В семье тоже все здоровы? — Задал вопрос так, между прочим, а сам напрягся, чуть не раздавил в руке стакан, Сергей ответил кратко и почти бездумно: