Резала на сковородку картошку, чистила редиску, и оба чувствовали какую-то неловкость. Она внутренне сжималась, когда думала о том, что каждую минуту он может переступить через эту неловкость и со смехом и страстью схватить ее в объятия, не дожидаясь ужина, которым она как бы отгораживалась от него. Ей была непонятна его страсть (по-настоящему в ней женщина проснулась года два назад), но это не отталкивало его от нее. С Сергеем у нее было совсем другое, это был будто бы полет сквозь огонь или вознесение какое-то, о существовании которого она прежде и не подозревала.
Ирина понимала собственную скованность, но не понимала сдержанности Василия, которая шла от самого простого: ему казалось, что она сердится на него за долгое отсутствие. «Почему он ничего не спрашивает? Неужели не замечает?» — думала. Лучше бы уж спросил. Опять эта его провинциальная деликатность! Он никогда не пристает с вопросами, особенно когда видит, что она хочет что-то скрыть. Видит же? Так нет, как всегда считает, что у нее могут быть свои маленькие тайны. И эта свобода сослужила ей добрую и злую службу. Слова «маленькие тайны» вспыхивают в ее голове двумя черными точками, пронзают дрожью, и Ирину охватывает страх.
— Там письма… одно срочное.
Пока он читал в кабинете, она немного успокоилась. Но остались горечь, чувство вины, недовольство собой, а немного и им. И она снова подумала: всегда ли и до конца они были искренни прежде?
За что она его любила, за что уважала? За то, что не умел, не хотел пересиливать себя и делать то, что было не по душе. Что могло быть полезным для продвижения вверх по служебной лестнице. Большинство людей заставляют себя делать любую работу. Не нравятся указания — выполняют. И те, кто догадывается, что их указания выполняются через силу, ценят это.
Василий не был озабочен карьерой, и Ирина его к этому не принуждала. Когда выходила за него, не брала в расчет: добьется — не добьется, не было этого чувства и теперь. Конечно, его неудачи переживала. (Теперь переживает иначе, потому что его неудача была и неудачей Сергея.) Они оба не строили свою жизнь, а просто жили. Василий смело шел впереди, засыпал все выбоины на дороге, и ей следом ступать было легко и просто. А шагал он широко, весело… может, слишком безоглядно. Она была благодарна ему за то, что умел вывести ее из хандры, частенько нападавшей на нее, особенно после смерти матери… Что никогда, ни единого раза не посмеялся над ее почти мистическими страхами: она, например, верила в приметы — остановились часы, упала картина, разбилось зеркало, кто-то не так посмотрел; боялась темноты и особенно закрытых, тесных помещений. В нем жила крепкая житейская мудрость, позволявшая ему воспринимать все спокойно и трезво, легко находить свое место. Может, этому его научила война? А может, основы были заложены еще в селе?
Она снова и снова — прямо раскалывалась голова — выискивала хорошее в Василии, надеясь, что произойдет чудо и он вновь станет близким, но чуда не было: он оставался чужим, и тогда холодным рассудком поняла, что свет ей будет мил только с Сергеем.
Василий Васильевич вышел из кабинета. Снова пристально посмотрел на нее:
— Нездоровится тебе? Будто бы похудела.
— Ничего особенного. Прибавила в весе, вот и решила поголодать. — Это прозвучало торопливо, но он не уловил фальши, довольно засмеялся и слегка, но по-мужски жадно прижал к себе.
— У кого еще такая талия?
Она уклонилась. Подняла валявшиеся около тахты носки.
— Мог бы и сам отнести в ванную. Ты что, неделю их не снимал?
Она сказала это так, что он смутился. В другой раз смягчила бы свой упрек, но сегодня не хотела щадить его. У него и в самом деле было много дурных привычек. От некоторых не избавился до сих пор. То и дело забывает принять ванную на ночь. Ей стало неприятно. Неприятно от собственных мыслей. Ведь о носках и ванне всплыло… в противовес Сергею. Там бедность, но какая необыкновенная аккуратность! Аккуратность и чистота. И во всем такт. Сергей никогда бы не позволил себе расхохотаться, как Тищенко. Она прошла в ванную, виня себя во всем, а в ушах продолжал звучать раскатистый смех Василия.
За обедом Василий расспрашивал об институтских новостях, спросил, что говорят о нем, об Ирше.
— Всякое… А вообще ничего не понимаю: на второй день зашла в соседнюю комнату, а там шпарят анекдоты и хохочут.
Ей казалось то, что произошло, почти так же несправедливо и грозно, как если бы померкло небо, она думала, что все только и должны говорить об этом, а они живут своими мелкими интересами. В первое мгновение она чуть было не накинулась на них, а потом вышла в коридор и долго стояла у окна, сдерживая обиду и гнев. Так же обиделась и кипело все внутри, когда две недели назад получила свежий номер «Строителя», в котором неизвестный ей автор громил Тищенко, критиковал ступенчатые дома, возведенные по его проектам, называя их «сомнительным экспериментом».
Тищенко прочитал статью довольно спокойно. Может, не понял, что она означала? Нет, понимал, хотя и не мог точно очертить границу опасности; понимал и видел, что попал в тяжелую полосу. Так бывает, когда человек с пригорка спускается в заполненную туманом долину: он на какое-то время теряет ориентацию, боится, что столкнется с кем-нибудь, но на ощупь продолжает идти вперед. Ему уже пришлось пережить не одну кампанию, знал он и людей, которым просто не везло, которых судьба будто бы насмех бросала в разные переделки, и они привыкли ко всему, даже выработали особую философию — обещать и каяться. Возможно, это действительно лучшая стратегия в подобных ситуациях: признать, что совершил ошибку, и пообещать ее не повторять. Тем более что мало кого интересует, осознал ли ты ее на самом деле.
Но эта стратегия была не для Тищенко. Он сразу решил, что будет отстаивать свою правоту и защитит Иршу. Иначе утратит уважение к самому себе. Даже Майдан намекал, что стоит ему промямлить хоть что-нибудь, лишь бы дать возможность самому Майдану и другим отделить его от Ирши, и все тогда изменится. Но для него такое было невозможным. Неожиданно ему припомнились слова из присяги древних афинян, первые ее строки: «Я не посрамлю священного оружия и не брошу товарища, с которым иду в строю». Самое важное — «не брошу», важнее этого нет ничего. И не только в бою — на войне это особенно заметно, там это означает победу или поражение, а в обычной жизни, в суете забот и условностей, где тысячи щелей, в которые может просочиться душа, тысячи оправданий, эта шкала вообще весьма подвижна, да и никто не может знать, у кого на каком делении держится совесть. Даже те люди, у которых она на самой нижней черте, спокойненько сидят рядом в трамвае, ходят друг к другу в гости и в глазах знакомых и друзей долгие годы, а то и всю жизнь остаются порядочными. Разве что какой-нибудь случай сведет их на узенькой дорожке, и тогда каждый увидит, кто чего стоит. А там, на смертном поле, шкалы вообще нет, там есть только две точки…
Впереди было воскресенье, и Тищенко уговорил Ирину поехать вдвоем на Луковое озеро, раскинувшееся за пять километров от Куреневки и действительно выгнувшееся, как огромный — километра на полтора — лук вблизи от Днепра. С одной стороны над озером росли дубы, и вербы, и высокая стройная ольха, а по другую сторону берег был низкий, местами переходил в болото, там росли камыш, татарский сабельник и кудрявился невысокий, с мягкими, будто покрытыми белой пылью листьями ивняк. Он выбрал уютное местечко — хотя озеро и без того было безлюдным, туда не добраться на машине — на сухом берегу, где росли вербы, невысокий, но густой дубняк, и соорудил под дубом из веток бурьяна и прошлогоднего сена, которое нашел возле старых стогов, шалаш; место было великолепное: берег в камышах, но от дуба свободный проход к воде, там чистый глубокий плес, окруженный с обеих сторон кувшинками, между листьями кувшинок цвели большие белые и маленькие желтые лилии. Из камышей у противоположного берега на плес выплывала дикая утка с утятами, поначалу она боялась их, но вскоре привыкла и пряталась в очерет лишь тогда, когда Василий Васильевич и Ирина приближались к плесу. Если склониться над водой, видно, как по песчаному темно-желтому дну бегают какие-то жучки и плавают рыбки — маленькие, словно отлитые из серебра, большие, с красными перьями, и совсем крупные — их там множество; на подводный мир, переменчивый и манящий, можно смотреть бесконечно.
