Вечирко улыбался своей словно приклеенной к губам улыбкой.
— А может, она сама не хочет за меня выходить?
— Быстро ты ей опостылел!.. Как думаешь, Ирина, он правду говорит?
Ирина хотела сказать что-нибудь, но неожиданно почувствовала пустоту в груди, поняла, что не имеет права судить других, даже Вечирко. Клава внимательно посмотрела на нее, и Ирина побледнела, с трудом перевела дыхание. Ей теперь казалось, что все знают о ее измене и вот-вот кто-то скажет об этом вслух. Она не боялась, пусть говорят, пусть осуждают, — но только после того, как она сама признается во всем Василию. Тогда бы она всем, даже Клаве и Рубану, всему свету смело посмотрела в глаза: «Да, люблю Сергея, вы это хотели знать?» Она произносила мысленно эти слова тысячу раз, но только мысленно. А сейчас боялась всех. Чувство вины рождало в ней панический страх. Не за себя, за Василия Васильевича: это же какой позор, какой удар для него! Мучилась его муками, думала его мыслями, страдала и никуда не могла уйти от страданий. Ни в работу, ни в книгу… Все скользило мимо сознания, не затрагивало души, ноющей, как рана.
— Врет, — убежденно сказал Рубан. — Как волка ни корми, все в лес смотрит. Новую бабу завел. Ты, начальничек, врежь-ка ему по административной, чтобы неповадно было.
«Начальничек» не отозвался, а в обеденный перерыв Вечирко встретил его около двери.
— Пойдем в «Серую ворону», пообедаем вместе? На воздухе лучше аппетит.
В «Серой вороне» — так они прозвали «Росинку», павильончик, покрашенный грязно-серой краской, — были только шашлыки и салат. Стояли за узким столиком друг против друга, жевали жилистое, плохо прожаренное мясо, запивая пивом. В парке кто-то громко опробовал динамик: «Раз-два, раз-два, раз-два». По утрамбованной желтой глиной дорожке молодые матери и бабушки катали рядом с павильоном красные, розовые, голубые детские коляски.
— Купил уже коляску? И какого цвета? — лишь бы что-то сказать, спросил Ирша.
Вечирко, улыбнувшись жирными от мяса губами, пустился в откровения:
— По правде говоря, эта идиллия не для меня. Я не создан для семейного счастья… Возможно, когда-нибудь оценю по достоинству, а пока еще похолостякую. Хочу испытать все. Блин немного, это верно, Но ничего, выкрутимся. Не я первый, не я последний. Каждый норовит ухватить свое. Жизнь коротка… Только никто не кричит об этом, молчком, втихую. Я честнее. Конечно, возможности мои… Не миллионер же…
— Был бы миллионером, купил бы остров, населил его полинезийками и наслаждался?
— Да уж своего не упустил бы. Но и это далеко не все. Нужно испытать и страх… И ненависть. И месть. Я мстительный.
— Догадываюсь. — Сергей вытер пальцы бумажной салфеткой. — Три года обитали в одной комнате. Но это твое «все»… Помнится, была уже такая теорийка. Забыл, чья? Ницше, Фрейд?
— При чем тут Ницше? Ты и сам такой, и не хлопай невинно глазами. Не разыгрывай обиженного. Но ты сначала хочешь подняться на высокую гору и уж там рвать цветочки. А я боюсь, что тогда будет поздно.
— Ну, это ты хватил…
— О, я знаю, ты не признаешься и под пыткой! А по мне, ну их ко всем чертям, разные теории и идеи. Я практик. Мне мое подай сейчас, а там поглядим.
— И тебе не страшно?
— А тебе? — наклонившись через столик и глядя в упор, спросил Вечирко. И тут же улыбнулся своей многозначащей улыбкой. — А ты молодец. Поздравляю. Не ожидал.
Сергей крепко сжал в руке стакан. На лице не дрогнул ни один мускул. Только скулы заострились, и в глазах, в самой сокровенной их глубине, вспыхнули белые искорки. Смелые это были глаза и опасные до крайности. А может, до отчаяния.
— Есть люди, которые имели способности, а то и подлинный талант, но растратили себя. Ведь за все нужно платить.
— Нужно, — согласился Вечирко. — Хотя некоторым удается и улизнуть.
— Нет, никогда. Только труд, каторжная работа может… дать человеку то, о чем он мечтает.
— Ну и… конечная цель? Лауреатство, депутатство, радикулит, резекция желудка…
— Мне казалось… ты стоишь большего, — сказал Ирша. В его словах Вечирко уловил презрение и надменность.
После обеда Иршу вызвал к себе Тищенко. Около дверей кабинета главного инженера Сергей остановился, чувствуя, что ему не хватает воздуха. Но едва переступил порог, увидел, что волнения были напрасны: на лице Василия Васильевича теплилась улыбка… Сергей ответно улыбнулся и тут же посерьезнел.
— Садись, — широко повел рукой Василий Васильевич, — в кресло или на диван. Хочу с тобой немного поспорить.
Он любил дискутировать с молодыми сотрудниками, приучал их самостоятельно мыслить, вызывал на возражения, спор чаще всего затевал сам и, хотя не раз обжигался, любил живую беседу, сознавал, что она полезна и ему самому. Ребята молодые, напичканы информацией, мыслят остро, юмор воспринимают с полуслова, идеи подхватывают и развивают на лету. Один раз был в командировке вместе с Вечирко. В дороге у них сложились, как водится, почти приятельские отношения. Потом, вернувшись из командировки, даже в присутствии незнакомых Вечирко продолжал вести себя свойски, Тищенко видел, что тот переступает границу, ясно различал в голосе Вечирко панибратские ноты, но ни разу не поставил его на место, хотя и понимал, что Вечирко делал это умышленно. Сергей таким не был. В бездну дискуссий нырял безоглядно, но всегда чувствовал дистанцию, был вежлив, корректен, а в присутствии важных персон так и вовсе безгласен.
— Еще раз смотрел твой новый проект, — сказал Василий Васильевич.
— Он немного устарел для меня. И потом, эти шоры, рамки… Размахнешься, а тут… Наш век не терпит ограничений. Человеческий гений для того и воцарил над миром, чтобы…
Василий Васильевич нетерпеливым и властным жестом остановил его.
— Берегись этих мыслей, они зыбки и опасны — уведут тебя в дебри, из которых не выберешься.
— Странно слышать такое от вас, — удивленно поднял тонкие брови Ирша.
— Нельзя утверждать, что человек стоит над миром, следовательно, ему все позволено, нет ему преград, делай что хочешь, твори и добро и зло. Потому что встал над миром. Мир-де принадлежит нам, он у нас в кармане, как собственные часы или расческа. Природа накапливала свои богатства веками, а сейчас лес косят, как траву, потому что он «мой», потому что «я творец». А какой ты творец, когда берешь готовое! И сам ты не стоишь над миром, а живешь в этом мире, его частица, его прах, сам ты из его плоти. Будь творцом, но никогда не забывай, что ты сам сотворен природой. Иначе зайдешь так далеко, что заблудишься и пропадешь.
— Пугаете! Устанавливаете границы: от и до, — засмеялся Ирша. — А их установить невозможно.
Тищенко подосадовал на себя, что сорвался на нравоучение, внимательно посмотрел на Иршу. Он давно догадывался, что этот застенчивый парень в мыслях своих замахивается на многое. Но какие нравственные законы исповедует, какую цель ставит перед собой, так до конца и не понял.
— Почему невозможно? — спросил Тищенко.
— Души у людей разные. Есть широкие, с размахом, а есть с наперсток. Какая сколько вместит.
— Чего вместит?
— Смелости.
— Честолюбия, жажды власти! — рубанул рукой воздух Тищенко.
— Пусть так. Не возжелав — не достигнешь. Границы свяжут. Они связывают всегда.
— Мир безбрежен, Сергей, но если серьезно в это вдуматься, станет страшно. Даже ученые пришли к мысли, что он имеет предел. Так и в душе. Если в ней нет берегов, нет твердых принципов, то нет и святыни.
— Эти принципы — для искусства тормоз, кто пренебрегал ими, достигал многого.
— Без тормозов срываются в пропасть. Но… пока это тебе не угрожает. Я и позвал тебя… Эти твои сентенции решительно контрастируют с тем, что ты проектируешь на ватмане.
Сергей покраснел, щеки, лоб, шея, даже уши медленно налились краской. На миг Тищенко даже пожалел парня.
— В твоем последнем проекте есть новизна, но она… такая осторожная, будто в расчете на Баса или Беспалого. Смелость вымерена до микрона. Ты только сейчас слышал мое мнение — я сам за чувство меры. Но и за творческий подход к делу. Мне хочется… Я возлагаю на тебя большие надежды.
