— Сотый проект. А девяносто девять предшествующих лежат в папках?
— До времени, дождутся своего часа.
— Да-да. Гениальные предвидения Циолковского пригодились через пятьдесят лет.
— Смейся, смейся. — Он попробовал посадить ее на колени, но она гибко уклонилась. — В моих домах люди будут жить значительно раньше. Ну, может, не в моих… Но в подобных… В лучших.
— Город солнца! Кампанелла!
Он с искренним сожалением развел руками:
— Какой из меня Кампанелла!
— Василий, — Ирина села на стул, посмотрела ему в глаза, притененные абажуром лампы. — Я понимаю… Это прекрасно… было бы прекрасно, если бы… ну хоть немного ближе к реальности… Тяжелые колесницы едут по мостовой… Если бы какая-нибудь практическая польза. Людям… и тебе. Польза не ради удобств, мебели и ковров, ты знаешь, я к этому равнодушна. Но ты посмотри, куда уходит жизнь… Год за годом капают, как вода из крана. Дети забавляются, но они знают, что это игра… — Она отметила, что говорит словами Ирши, и покраснела. Она рассказала о мечте Тищенко Сергею, понимала, что выдает чужую тайну, но это получилось как-то само собой, ей тогда хотелось поднять Тищенко в глазах Сергея, возвеличить его, а вышло наоборот. И теперь вот повторяла слова Ирши. — Ну зачем это тебе? — сказала поспешно, стараясь замять свою бестактность.
— Когда-то ты этим интересовалась, — упрекнул он. — И Кампанелла тебе нравился.
— Как фантастический рассказ это действительно интересно.
Он почему-то раздражал ее этими домами, ей казалось, что он выдумывает их нарочно, чтобы противопоставить себя другим — Сергею, ей самой. Мог бы выбрать какое-нибудь иное, как теперь говорят, хобби, строил бы скворечники или рисовал пейзажи. Теперь ей самой казалось странным, что она совсем недавно с интересом рассматривала его дома с солнцеулавливающими крышами. Просто у нее тогда не было ничего своего, она полагалась на его талант, на его волю, и Тищенко навязывал ей свои взгляды на жизнь. А могла и не поддаться его влиянию, жить иначе. Как именно, она не знала, но по-другому. Ей представлялось шумное общество в их доме, и она в центре. Она и теперь посещала всякие вечера, и хоть редко, а приглашала в дом художников, поэтов, Василий Васильевич слушал их, но при всяком удобном случае убегал к своим солнцеулавливающим крышам. Он говорил, что ему скучно, лучше потратить время на Сенеку, Монтеня или Достоевского. Со временем поэты и художники перестали приходить. А ей надоела его фантастика.
— Да с чего ты взяла, что это фантастика! — Он слегка рассердился и от этого вновь загорелся спором. — Фантастика — это то, что происходит сегодня. Пьем нефть, как волы брагу. Еще и восторгаемся этим. И уголь выгрызаем из земли, — то, что природа припасала веками, съедим за сто лет. Лет через пятьдесят настанет горькое похмелье. Не найдем угля даже для буржуйки.
— Уже атом расщепили…
— Атомная, химическая энергия ведут к нарушению теплового баланса, загрязняют планету. Как ты не понимаешь! А тут перед нами носитель высокопотенциальной энергии. Нужно только усилить плотность потока солнечных лучей. Найти способ изменить угол падения… Солнце — источник всего живого, нас самих, нашей радости, любви, наконец совести… Оно чистое, как слеза младенца…
Мысленно сравнила самого оратора с младенцем: в этой его одержимости действительно было что-то детское. Сказала терпеливо, но упрямо:
— Солнце где-то там, в небе, а мы на грешной земле. Может, лет через пятьдесят кто-нибудь и вытащит на свет божий твои чертежи. Но наука теперь шагает так быстро… Будут новые решения. Технически более совершенные.
— Возможно, — согласился он, — твоя правда: технически… Но архитектурно…
— Я тебя просто не понимаю. Все-таки зачем?
— А если мне хорошо? — Он посмотрел ей в глаза. — Если мне это интересно? Я хожу и думаю…
— И утешаешься тем, что когда-нибудь твои прожекты оценят и используют? — спросила Ирина с той насмешливой прямотой, которая всегда нравилась ему. Ирина никогда не кривила душой, могла спросить о чем угодно, и на нее не обижались. Он иногда краснел за нее, но чаще гордился. Он и сам привык прямо смотреть людям в глаза, понимал, что не все умеют ответить тем же, ошибался, но никогда не раскаивался, снова и снова шел напрямик со своей правдой; иногда оставались после такого общения неудовлетворенность, горечь, и тогда Ирина смеялась над ним. Плохих людей для нее просто не существовало, она как-то интуитивно умела отыскивать только хороших, в разговоре с ними у нее не было запретных тем, а уж с ним, Тищенко, и подавно. Но сейчас в этой ее прямоте было что-то другое: не пытливость, а чуждая ей практичность.
— Уж не в тщеславии ли ты меня подозреваешь? Думаешь, мечтаю, чтобы потомки прославили мое имя? Это ты имеешь в виду? Было бы неплохо, но не верю. Однако надеюсь, что мои проекты со временем пригодятся кому-нибудь как отправная точка или, по крайней мере, как доказательство от противного…
— И все равно — мечтаешь увековечить свое имя. Наши страсти зачастую становятся ловушкой для нас самих.
— При чем тут имя? Я не знаю, о чем думал Циолковский, когда смотрел в небо. Суть во мне самом. Это нужно мне… Чуть-чуть солнышка, ласкового света…
— Но ведь сам говоришь… отдача наступит потом, когда нас не будет. Твое солнце будет светить уже не для нас.
Она сказала «нас» не случайно. Случайно — и не случайно. Ей вспомнились слова Ирши, что он все-таки взойдет на свою вершину, взойдет и подаст руку ей, Ирине, и они станут рядом в лучах солнца, видимые всем. Она тогда возразила, а теперь мечта Ирши почему-то обернулась против Тищенко. Может, потому, что мужчина, как ей казалось, должен творить ради любимой женщины?
Но Василий Васильевич не догадывался о ее мыслях, покачал головой.
— С этой мечтой я становлюсь немного лучше. Во всем. Для всех. И для тебя тоже. Хотя сейчас ты и смеешься надо мной. И думаешь: сколько можно, седой дурень… Самообман… Пустые озарения… Нет, озарения не могут быть бесплодными. В них всегда есть смысл. Это не самообман.
Еще хотел добавить, что когда-то ей самой нравился этот «самообман», она зачарованно слушала его, жила в построенных им домах, бродила по его солнечным городам.
— Подобные проекты уже делают, — сказал уже совсем иным тоном. Он умел резко переводить разговор из одного регистра в другой, и это временами удивляло Ирину. Удивляли сплав фантазии с реальностью, точная нацеленность на мечту, скрупулезная отточенность выкладок и доказательств. — Отпущены немалые ассигнования. Не нужно быть провидцем, чтобы запрограммировать близкий энергетический кризис. Сегодня нефть и газ дают девяносто восемь процентов энергии. А достаточно пяти, чтобы со временем загрязнить всю планету. Не исключено, что использование солнечной энергии поможет человечеству избежать отравления среды, угрозы атомной войны. Выйти чистыми под чистое небо. Тут есть над чем поломать голову ученым. Что касается меня… Конечно, где-нибудь около экватора эту проблему решить будет проще, в наших же условиях необходимы иные варианты, на более благоприятном для нас уровне. Возможно, понадобится станция аккумуляции солнечной энергии… Но ты не слушаешь. Устала? Ну, иди спать. И пусть тебе приснится солнышко. Этакое кругленькое, теплое, с хитрой, доброй мордочкой. Как у ежа.
Она видела, он впадал в умиление, и поспешила выйти из комнаты.
От своих мыслей, от самой себя старалась уйти в работу. Но сегодня все в комнате как сговорились не работать — с утра составляли график летних отпусков, и лето, казалось, уже наступило. Сначала Клава фантазировала, как поедет на море в дом отдыха «Мисхор», а там, говорят, рядом дом полярников («Мужчины все как на подбор, высшего класса, да и кого они видели, кроме белых медведиц?»), потом вошел Вечирко, стал просить перенести время отпуска, и Клава прицепилась к нему:
— Так когда же ты женишься? Или передумал? Нашел невесту с изолированной квартирой и двуспальной кроватью?
