— И она согласилась? — возбужденно спросила я отца.

— Она не отказалась. — Отец раскурил сигару. — Она сказала, что после консультаций с личными советниками вернется к этому вопросу за ужином.

Как я выдержала все эти тосты, речи, комплименты — не знаю. В этот раз я все время глазела на госпожу Ганди, но ничего не могла понять по ее лицу. После ужина она и отец удалились в бильярдную, самое большое из соседних помещений. Бильярдный стол они использовали в качестве рабочего. Покончив с очередным вопросом, они вызывали одного из делегатов, и тот фиксировал согласие или несогласие по данному пункту.

Поправки и поправки к поправкам, модификации и дополнения — на это ушли часы. Дом забили репортеры прессы и телевидения. Я все время сновала взад-вперед между первым этажом и вторым, где находилась моя комната.

— Ну, как? — то и дело нетерпеливо спрашивала я. Поскольку ничего сообщать до официального объявления не полагалось, разработали код.

— Если подпишут соглашение, скажем, что родился мальчик. Если не подпишут — что девочка.

— Мужской шовинизм, — фыркнула я, но меня никто не слушал.

— Смотри не опоздай вниз к моменту подписания, — шепнул мне отец, перед тем как удалиться в бильярдную. — Момент исторического значения.

Конечно же, когда через сорок минут после полуночи прозвучало судьбоносное «Ларкахаи! Ларкахаи! — Мальчик родился!», я оказалась наверху, в своей комнате. Я понеслась вниз, но не смогла пробраться сквозь толпу журналистов и операторов вовремя, чтобы увидеть, как отец и госпожа Ганди подписывают договор, получивший название Соглашения Симлы. Но так ли это важно? Главное, стартовал период самого долгого мира на субконтиненте.

По этому договору Пакистану возвращались 5000 квадратных миль захваченной у него территории. Закладывались основы для сношений и торговли между странами. Позиции Пакистана и Индии в вопросе о Кашмире не затрагивались. Закладывались основы для возвращения на родину военнопленных без унизительных судебных процессов, которыми грозил Муджиб. Но само освобождение пленных этим договором не предусматривалось.

— Госпожа Ганди согласилась вернуть либо пленных, либо территорию, — сказал мне отец, когда мы поднимались по лестнице. — Как думаешь, почему я выбрал территорию?

— Не знаю, папа. Но народ в Пакистане, конечно, больше бы обрадовался, если бы освободили людей.

— Людей освободят, — заверил он меня. — Пленники — гуманитарная проблема, причем немалого масштаба. 93 тысячи все-таки. Со стороны Индии было бы негуманно удерживать их долго. Кроме того, их надо кормить и где-то дер жать. Территория же — иное дело. Территорию можно освоить, ассимилировать. Пленников не ассимилируешь. Арабы все еще мучаются с потерянной в 1967 году территорией. Но захваченная земля не вызывает такого международного резонанса, как захват людей.

Возвращение без соглашения об освобождения пленных, разумеется, потребовало от отца усилия воли и вызвало множество жалоб со стороны разочарованных родственников пленных и нападок политических противников. Возможно, на это рассчитывала индийская сторона, полагая, что ожидаемые трудности заставят его капитулировать. Но он не сдался. А все 93 тысячи пленных вернулись домой после признания Пакистаном Бангладеш в 1974 году.

Третьего июля мы возвращались в Равалпинди в совершенно ином настроении, чем летели в Индию. Тысячи людей встречали делегацию в аэропорту.

— Сегодня великий день, — обратился отец к толпе встречающих. — Одержана решающая победа. Не мною и не госпожой Ганди, но народами Пакистана и Индии. После трех войн воцарился мир.

Четвертого июля 1972 года договор с Индией был единодушно одобрен Национальной ассамблеей. Даже у оппозиции не нашлось возражений. Соглашение Симлы действует и по сей день.

К сожалению, того же нельзя сказать о конституции Пакистана 1973 года, первой демократической конституции, принятой законно избранными представителями народа. Годом позже, 14 августа 1973 года, вся наша семья наблюдала из ложи премьер-министра, как Национальная ассамблея единогласно приняла Исламскую хартию, которую поддержал народ, поддержали региональные и религиозные лидеры, поддержала оппозиция. Как лидер большинства Национальной ассамблеи, отец стал премьер-министром Пакистана.

До момента, когда Зия через четыре года отстранил отца и приостановил действие конституции, народ Пакистана впервые в истории пользовался гарантированными конституцией правами. Конституция 1973 года запрещала дискриминацию по расовому или религиозному признаку, по признаку пола. Она гарантировала независимость судей и отделение судебной власти от исполнительной. Наконец правительство Пакистана получило законодательные рамки для работы, то самое право, на которое ссылался профессор Вомак в ходе своего семинара.

Собираясь оставить Гарвард весной 1973 года, я получила наглядное подтверждение силы конституции Соединенных Штатов. Несмотря на ласковую погоду и соблазн пошвырять летающие тарелки на газонах Гарварда, очень многие из нас сидели перед экранами телевизоров, поглощенные в слушания по Уотергейтскому делу. Бог мой, думала я, американцы демократическими, конституционными средствами удаляют от власти президента. Даже такая могучая фигура, как президент Ричард Никсон, сумевший положить конец Вьетнамской войне и открывший дорогу в Китай, не смог устоять перед законом страны. Я читала Локка, Руссо и Джона Стюарта Милла о природе общества и государства, о необходимости обеспечить соблюдение прав народа. Но теория одно, а видеть, как все это осуществляется на практике, — совсем другое.

Уотергейтский процесс оставил во мне убежденность в важности стабильных национальных законов в противовес спонтанным проявлениям настроений и капризов единиц. Руководители такой демократии, как американская, могут приходить и уходить, а конституция США остается, и она действует. К сожалению, мы в Пакистане не столь удачливы.

Приближалось окончание Гарварда. Покидать Кембридж и Америку не хотелось. Меня приняли в Оксфорд, как и нескольких моих друзей и знакомых, включая Питера Гэлбрайта, но я так свыклась с Кембриджем, с Бостоном, изучила наконец бостонскую подземку. Я находила общий язык с людьми. Попросила отца вместо Оксфорда отправить меня во Флетчеровскую школу права и дипломатии университета Тафтса, но он настаивал на Оксфорде. Четыре года в одном месте — больше чем достаточно, писал он мне. Останешься в Америке дольше — пустишь корни. Время переезжать.

Впервые я ощутила, что отец навязывает мне свою волю. Но что я могла сделать? В конце концов, он платит за мое обучение и проживание. У меня не было выбора. А я особа практичная.

Мать приехала на защиту. Она и брат Мир, как раз окончивший первый год обучения в Гарварде, помогли мне собрать вещи. Я и моя соседка Иоланда Коджицки распрощались с мебелью и содрали со стен свои плакаты, комнаты оголились, как и двор Гарварда, как и полки студенческой книжной лавки. Да, пора в путь.

Самолет оторвался от взлетной полосы аэропорта Лога-на. Я приникла к окну, пытаясь впитать последние впечатления от панорамы Бостона. Покупки в «Файлинз бейсмент», обжорство за длинными деревянными столами в «Дерджин-парк». Походы в «Касабланку», чтобы забыть горечь поражения от хоккейной команды Бостонского университета. Человек побывал на Луне, в Массачусетском технологическом институте я видела лунную пыль. Самолет разворачивается, берет курс на Пакистан, в сознании моем прокручивается строка из песни Питера, Пола и Мэри:

— I'm leaving on a jet plane; don't know when I'll be back again…

Январь 1980 года. Третий месяц заключения в Аль-Муртазе. Ухо снова начинает стрелять. Слышу щелчки, шумы, как во время первого периода заключения в 1978 году. Тогда присланный военными врач определил, что хроническое воспаление пазухи обострилось из-за полетов на самолете. Раз в две недели я летала посещать отца. Врач провел катетеризацию евстахиевой трубы через нос, чтобы снять воспаление. И вот снова знакомое жужжание и ощущение давления. Местный врач ничем помочь не смог. Я попросила пригласить того врача, который лечил меня в Карачи. Вместо того врача появился какой-то другой, мне неизвестный. Очень вежливый, предупредительный. Внимательно осматривает мое ухо: