Я отнюдь не поклонница Садата, фактически изменившего своему учителю и коренным образом пересмотревшего политику Египта после того, как он стал президентом в 1970 году. Но, читая о смерти Садата в своей камере, я неожиданно для самой себя растрогалась. Хотя папа очень резко отзывался о сепаратном мире, заключенном Садатом с Израилем, Садат призывал сохранить ему жизнь. Он дал приют изгнанному иранскому шаху и его семье, несмотря на непопулярность этого шага. А когда шах умер от рака, Садат устроил покойному государственные похороны, показав широту духа, редкую в прагматическом мире «реальной политики». Он не поступался в угоду политике тем, что считал верным. И вот, он тоже мертв.

На меня накатила депрессия. Сидя за своей вышивкой, я боролась с головной болью. Вечером 21 ноября, в день рождения брата Шаха, я почувствовала, что из глаз текут слезы, в горле застрял комок. Я прилегла, но не могла остановить слез. Где сейчас мои братья? Что с ними? Как Мир, так и Шах сразу после Эйда женились на сестрах Фаузие и Ре-хане из Кабула. Эти девушки — дочери афганского государственного служащего — вот и все, что я о них знаю. Но ведь хорошо, что братья нашли наконец любовь, тепло и эмоциональный комфорт в эти трудные времена. Почему же я так подавлена?

Пришел сон, беспокойный, циклический. Брат Мир тайно, горными тропами, вернулся в Пакистан. Через горы, долины, реки, через Инд переправился, добрался до Карачи и спрятался в шкафу на Клифтон, 70. И тут нагрянули военные. Как раз, когда они распахнули шкаф, в котором прятался Мир, я проснулась в холодном поту.

Не ту жертву я видела во сне. На следующее утро я прочитала в газете, что Лала Асад застрелен полицией. Головная боль усилилась. Его убили в перестрелке с полицией в федеральной зоне «В» в Карачи. Газета сообщала, что он застрелил полицейского. Правду я узнала лишь через месяцы после события. Лала Асад, оказывается, не был вооружен. Полицейского убил какой-то другой полицейский в процессе бестолковой пальбы, открытой стражами порядка. Так что студент был безоружным.

Лала Асад мертв. Теперь и его кровь пятнает мундир генерала. Что чувствует престарелый отец Лала Асада? Вместо заботы сына — его мертвое тело. Закончится ли это когда-нибудь?

«В ходе охоты на террористов аль-Зульфикар полиция арестовала несколько сот человек», — прочитала я в газете 26 ноября. Полиция устраивала налеты на жилища, молодежные общежития, облавы в аэропортах по всей стране. На всех выходах из Карачи — морем, воздухом, на дорогах — устанавливались блок-посты. Газеты сообщали, что применялись специальные бинокли, видящие сквозь тонированные стекла автомобилей. Проверялись гримеры, чтобы обнаружить «злоумышленников, попытавшихся изменить внешность».

Меня мучили угрызения совести. Я чувствовала на себе ответственность за смерть Лала Асада, молилась, чтобы он простил меня за вырывавшиеся иной раз в пылу полемики резкости. Я мучилась, вспоминая фотоснимки, хранившиеся дома. На них Лала Асад и другие студенческие лидеры. Полиция изъяла их и использовала для опознания, думала я.

Взгляд опустился к сеточке морщин на руках, зеркало отражало паутинку вокруг глаз, на щеках и на лбу. Реакция на сухость воздуха и на песчаные ветры Суккура, полагала я. Но нет, они не исчезли и в Карачи. Преждевременно подступает старость.

11 декабря закончился очередной срок моего содержания под стражей, и я приготовилась услышать ставшее привычным сообщение о его продлении. Я понимала, что не выпустят они меня в такой обстановке. Пищу принесли на час раньше — с ожидаемым приказом. Но сенатор Пелл, очевидно, нашел способ пробить брешь в броне упрямства пакистанских военных. Через две недели ко мне поздно вечером неожиданно явился дежурный заместитель начальника тюрьмы.

— Собирайтесь, вас переводят в Ларкану. Отправляетесь с полицией в 5.45.

Плакала дневная надзирательница, плакала старая па-танка, просила прощения за свою, как она выразилась, «глупость и непонятливость». И я плакала. Хотя я и рисовала в воображении соблазнительные картины пребывания в комфортных условиях домашнего ареста, вдруг стало жалко покидать привычную обстановку тюрьмы. Время от времени благосклонные надзирательницы проносили мне контрабандой драгоценные экземпляры «Интернэшнл геральд трибюн» или «Ньюсуик»; рядом, в том же городе, мать и сестра. В далекой северной Аль-Муртазе я окажусь в изоляции от них.

Полиция прибыла на рассвете 27 декабря 1981 года. Я бросила последний взгляд на мрачную, сырую камеру. Как можно испытывать печаль, покидая такие условия? Но я печалилась, как и ранее, покидая Суккур. Годы изоляции оказывали воздействие на психику. Я приучилась бояться любых изменений.

Знакомая обстановка. Домашние удобства. Комфорт. Если отвлечься от присутствия заблаговременно размещенной на участке полувоенной пограничной стражи да ежедневных визитов тюремного персонала, контролирующего мое поведение, — рай земной. Мне пообещали, что будут допускать в дом слуг, что я смогу пользоваться телефоном и, что самое ценное, принимать трех гостей раз в две недели. После десяти месяцев одиночного заключения — все равно, что отель пятизвездный. Прибытие домой я отпраздновала долгим возлежанием в горячей ванне и наманикюрила ногти.

Но первая радость рассеялась быстро. Разрешенные телефонные звонки ограничивались беседами с родственниками, причем меня предупредили, чтобы я в разговорах не затрагивала политику. Телефон работал через пень колоду, часто разговор обрывался на полуслове. Позже я поняла почему. Все телефонные линии проходили через военный связной пост, установленный за границей участка.

Не так просто обстояло дело и с посетителями. Оказалось, что допускаются ко мне лишь трое: мать, Санам и тетушка Манна. Все они жили в Карачи, оттуда час лететь, причем рейсы в неудобное время и, как водится у нас в Пакистане, то и дело отменяются, откладываются, задерживаются. Санам теперь хозяйка дома с домашними заботами, с мужем, за которым нужен уход, она выкроила время лишь для одного-двух визитов. Мать фактически больна, она не может навещать меня часто. Конечно, у меня в Ларкане много знакомых, много политических сторонников, им легко было бы заехать ко мне, но их сюда ни за что не пустят. По сути, я снова оказалась в одиночном заключении. Посетителями чаще всего оказывались тюремные инспектора, и появлялись они настолько нечасто, что после их визитов болели натруженные неожиданными речевыми упражнениями челюсти. Может быть, следовало бы разговаривать с самой собою, чтобы только слышать человеческий голос, но до этого я почему-то не додумалась.

Приказы о моей изоляции поступали с завидной регулярностью, каждые три месяца, с одинаковой текстовкой. Содержание я выучила наизусть. «Поскольку заместитель главного администратора режима военного положения полагает, что в целях предотвращения действий госпожи Бхут-то Беназир, направленных против целей, для достижения коих и было учреждено военное положение, и на подрыв безопасности Пакистана, общественного порядка в нем, а также интересов населения страны, означенную госпожу Бхутто Беназир следует изолировать…» и все в том же духе.

Время снова начинало давить на меня. Никаких газет я не получала, не говоря уж об «Интернэшнл геральд трибюн». Телевидение дает лишь уроки арабского языка, да причесанные военными цензорами новости на синдхи, урду и английском, да затхлые получасовые пьески-интермедии. Меня одолевают приступы жалости к собственной персоне, перемежающиеся угрызениями совести. «Не греши! — одергиваю я себя. — Неблагодарная, Господь ниспослал тебе пищу, одежду, прочную крышу над головой. Есть на свете несчастные, лишенные всего этого». Эмоциональный маятник раскачивается у меня в голове.

Я научилась готовить, пользуясь старой книгой рецептов, найденной на кухне. Печи не работали, кухонной утвари не хватало, не нашлось даже миксера, нечем было яйца взбить. Каждое приготовленное мною блюдо — соусы, рис, даль — представляло в моих глазах маленькую победу. Так же как «дамские пальчики» и стручковые перцы на грядках матери три года назад здесь же, в Аль-Муртазе, моя стряпня приобретала особое значение. Я глядела на миску приготовленного мною риса и видела в этом рисе доказательство моего существования. Я сделала этот рис съедобным. Coquo ergp sum — Готовлю пищу, следовательно, существую.