Надеюсь, ты хорошо питаешься и достаточно пьешь. Не забывай о фруктах и овощах. Всего тебе наилучшего в будущем.

Твоя любящая мама

Фрукты и овощи. Вода. Да-да. Конечно, мысли матери о благе ребенка… Боюсь за нее. Ей тоже продлили срок заключения. Сколько они еще будут ее мучить?

У меня изменения в статусе. Меня повысили до класса А, который предусматривает радио, телевизор, холодильник, в который я в воображении своем уже поместила много-много чистой охлажденной воды. И кондиционирование воздуха. Сердце екнуло, но сразу проклюнулись сомнения. Что проку от кондиционера в открытой всем ветрам камере? Да, я могла бы не беспокоить воображение. Единственная привилегия, до которой сжался весь букет льгот класса А, — возможность ночью гулять по двору. Меня больше не будут запирать в клетке на ночь, сообщил мне комендант тюрьмы, как о великой милости.

«Отклоняю ваш класс А, — написала я ему. — Не хочу быть участницей вашей лжи».

Снится свобода. Снится бифштекс с грибами в ресторане «Сорбонна» в Оксфорде. Снится свежий яблочный сидр в Новой Англии и мятное мороженое от Бригама. Отец мой в камере смертников проводил время, вспоминая кого-либо из тех многих, кого знал или встречал за годы жизни, и восстанавливая возможно большее число деталей внешности и характера вспоминаемого. Я вспомнила Иоланду Коджицки, с которой делила комнаты в Оксфорде. Она, насколько мне было известно, трудится экономистом в Массачусетсе. Подумала о Питере Гэлбрайте, ставшем сотрудником аппарата сенатского комитета по иностранным делам в Вашингтоне и женатом на давней его подруге Энн О'Лири, с которой я его и познакомила в Гарварде. Время бежало. «Дни наши пройдут, — говорил мне отец в тюрьме. — Важно провести их с честью».

Я не отличалась терпением отца. «Надо выбраться отсюда, надо!» — думала я. Генерал Аббаси, глава военной администрации Синдха, заявлял — так мне сказала Санни, — что собирается уничтожить нас физически, морально и экономически. Они налегли на последний пункт, возбудив в суде иск к нам с целью пустить с молотка всю нашу собственность: Клифтон, 70, Аль-Муртазу, земли и иное имущество. Я не имела представления, насколько продвинулся этот процесс, будет ли мне где преклонить голову, если я выживу и выйду из тюрьмы. С усилением летней жары я все больше заболевала мыслью вернуться на Клифтон или в Аль-Муртазу. Мне казалось, что мое присутствие не даст режиму наложить лапу на наше семейное имущество. Мои неоднократные просьбы, однако, неизменно отклонялись под предлогом, что у военных не хватает охраны. Как будто для того, чтобы удержать дома женщину, нужен целый полк!

Начальник тюрьмы сменил применяемую ко мне тактику деморализации. «Ваши партийные боссы вас предают, — сочувственно покачивал он головой, рассказывая, как ведущие члены ПНП ведут переговоры с политическими противниками, а то и с самим режимом. — Все вас покинули. Зачем вы попусту убиваете здесь время? Плюньте на политику, и все ваши хлопоты позади».

Я преклоняла колени, умоляя Господа послать мне силы. «Если я останусь одна, то и в одиночку буду сопротивляться режиму, — отвечала я начальнику тюрьмы. — Я вам не верю. Но даже если все остальные капитулируют, я не сдамся». Я действительно не верила, что лидеры ПНП, выпущенные на свободу в июле, предадут партию. Я не позволяла себе в это верить.

Одна из надзирательниц научила меня специальной молитве об освобождении из тюрьмы. «Кул Хувва Аллаху Ахад — Скажи, Он есть Бог единый…» — начинала я 112-ю суру Корана, повторяя ее 41 раз. Затем следовало подуть над кружкой с водой и брызнуть водою во все четыре угла камеры. Я молилась за каждого заключенного, молилась за мать. Перед четвертой средой эта надзирательница сказала мне, что ворота тюрьмы откроются. И они открылись.

В четвертую среду четвертого месяца моего заключения в Суккуре меня выпустили из камеры и свозили в Карачи на свидание с матерью. Еще четыре среды ритуала, и открылась дверь камеры моей матери. Ее освободили в июле после того, как ее начало рвать кровью. Тюремные врачи поставили диагноз: язвенная болезнь. Кроме того, она сильно кашляла, так что подозревали и туберкулез.

О состоянии здоровья матери я не знала, узнала от надзирательницы лишь об освобождении. Конечно, я обрадовалась, что молитва моя произвела такое действие, и удвоила усилия, добавив дополнительные молитвы и разбрызгивая все больше воды по углам. Молилась о других, молилась о себе. «Аллаху Самад — Бог Предвечный…» В четвертую среду августа опять открылась дверь камеры.

«Вас выпускают», — сообщила надзирательница.

Я пошвыряла вещи в сумку и молила Бога, чтобы меня отвезли на Клифтон, 70.

Но меня доставили не на Клифтон, а в Центральную тюрьму Карачи и заперли в камере, освобожденной матерью.

Карачи, центральная тюрьма, 15 августа 1981 года.

Облупленный, растрескавшийся цемент, железная решетка. И тишина. Снова в полной изоляции. Камеры, находящиеся рядом в замкнутом дворе, пусты. Напрягаюсь, пытаясь услышать хоть что-то, хоть отдаленный человеческий голос, — ничего.

В этой клетке жарко и влажно, климат в Карачи иной. Потолочный вентилятор не работает, нет электричества. Каждый день его отключают часа на три, а то и дольше. Мне говорят, что аварии на электростанции, но, как всегда, врут. Ночью я вижу в небе световое зарево, вижу, что и в соседних помещениях тюрьмы светятся огни. Лишь мой блок камер темен.

Меня разместили в классе А, предназначенном для высокопоставленных политических заключенных, но никаких обычных для этого класса привилегий не предоставили. Камеры слева и справа, обычно используемые как кухня и гостиная, пусты и заперты. Моя камера маленькая и грязная. В туалете нет смыва, зато множество тараканов и мух. Вонь параши смешивается со зловонием, исходящим от пересекающей двор открытой сточной канавы. Поверхность воды в единственном ведре покрыта толстым слоем мертвых насекомых.

По утрам слышу звяканье ключей и замков, мне несут пищу. Бессловесная надзирательница, серое существо в серой форме, спящее ночью в углу двора, приносит коробки с едой, с разрешения администрации тюрьмы доставленной из дому. В первые дни у меня замирало сердце, когда я открывала их и видела заботливо приготовленную курицу под соусом с грибами, кебабы и куриные шики. Аппетит у меня, правда, так и не появился, осилить всего присылаемого я, разумеется, не могла, но живо представила себе, как все это готовилось в нашей домашней кухне под заботливым оком матери.

Мучило беспокойство за мать. Ей разрешили навестить меня на вторую неделю после моего перевода в Карачи, и, хотя я обрадовалась, увидев ее живой, сердце щемило от происшедших с нею изменений. Бледная изможденная женщина, нервные движения, седые волосы, разделенные на пробор и схваченные сзади в косицу… — и, в памяти моей, стройная, элегантная, уверенная в себе дама прежних лет…

Глаза матери наполнились слезами, когда она увидела меня в своей прежней камере. Но мы обе старались улыбаться, не обращая внимания на толкущихся вокруг тюремщиков, вслушивавшихся в каждый звук, вынюхивавших возможные неосторожно вырвавшиеся слова. Мать, колеблясь, рассказала о своем пошатнувшемся за время заключения здоровье. В тюрьме она приобрела устойчивый кашель, сказала она тихо. Сначала полагала, что из-за пыли, но потом начала кашлять кровью. После нескольких осмотров тюремный врач и начальство стали подозревать туберкулез. Неудивительный диагноз. Многие в Пакистане обречены на туберкулез из-за постоянно висящей в воздухе пыли, раздражающей легкие, и из-за недоедания, от которого страдает значительная часть населения. Пыль и песок приносит ветер из пустынь, а нищета в Пакистане пышным цветом цветет повсюду. Антисанитарные условия тюрьмы способствуют развитию этой, да и любой другой, болезни. Заключенные и персонал постоянно харкают на стены, на пол, наземь; все вокруг заплевано, микробы парят в воздухе.