— Попробуй ативан, — советует мать.

— Хоть плачь. Пробую могадон. Не помогает.

12 февраля 1979 года, полицейский лагерь Сихала.

С утра нам с матерью объявлено, что нас переводят в учебный лагерь полиции в нескольких милях от тюрьмы отца в Равалпинди. Нас разместили в обособленно торчавшем на вершине холма здании, окруженном забором из колючей проволоки. Здесь нас ждали голые стены. Ни пищи, ни одеял. Двое из наших слуг из Аль-Муртазы, Ибрагим и Башир, каждый день привозили нам пищу из города.

В пять часов утра 13 февраля адвокаты завершили работу над петицией, как раз уложившись в срок. Суд согласился на отсрочку казни на период рассмотрения петиции. 24 февраля началось ее рассмотрение. Военных правителей Пакистана затопила новая волна просьб о помиловании. «Политики все, как один, просят за своего коллегу-политика, но мало кого из неполитиков слышно», — презрительно проронил Зия, отметая просьбы глав государств как «клановую солидарность».

В начале марта я посетила отца из Сихалы. Как только он выдерживал! Он отказался от всякой медицинской помощи со дня подтверждения смертного приговора, прекратил прием лекарств. Он отказался также от приема пищи, и не только из-за боли в воспаленных деснах, но и в знак протеста против несправедливого обхождения с ним. Его держали теперь взаперти в одной камере, а в туалет выводили.

Как обычно, я с нетерпением ждала встречи с ним, особенно потому, что приготовила ему сюрприз. Перед последним своим арестом мать съездила в Карачи и привезла оттуда отцовскую собаку Хэппи, чтобы хоть слегка развеять тоску заточения. Я очень любила Хэппи. Мы все любили эту пушистую белую полукровку, подаренную моей сестрой отцу.

— Теперь помалкивай, — шепнула я Хэппи перед входом в тюрьму, спрятав его под полой.

Перед первым барьером в помещении для обыска я с облегчением обнаружила, что комендант тюрьмы отсутствует. Не было и полковника Рафи, командира расквартированных в тюремном дворе солдат. Тот тоже обычно внимательно следил за всем происходившим вокруг. Мы с Хэппи двинулись ко второму барьеру. К счастью, надзирательницы разом заулыбались, увидев собаку.

— Собак обыскивать у меня нет приказа, — сказала мне женщина, обшаривая меня в поисках неведомо чего недозволенного.

Мы с Хэппи вошли в тюремный двор.

— Ищи, ищи, — шепнула я Хэппи, выпуская его из рук. Пес понесся по двору, от двери к двери, и вот уже возбужденно затявкал у решетки камеры отца.

— Собаки более верные существа, чем люди, — сказал отец, когда я подошла к ним.

Начальство, разумеется, разозлилось, когда узнало о визите собаки, и на дальнейшее «такие фокусы» запретило. Но я смогла доставить отцу маленькое удовольствие, напомнила ему о нормальной жизни нормальной семьи: отец, мать и четверо детей в доме, собаки и кошки в саду.

В течение первых недель марта наши юристы затопили суд заявлениями с обоснованиями необходимости пересмотра дела. Они валились с ног от усталости. Включив однажды радио в Сихале, мы услышали, что Гулям Али Мемон, член команды адвокатов отца, один из наиболее авторитетных юристов Пакистана, скоропостижно скончался за своим рабочим столом в гостинице «Флэшман». Не выдержало сердце. Еще одна жертва военного режима. Он диктовал очередное послание в Верховный суд, как вдруг прервал его восклицанием: «Аллах! Йа Аллах!» — и умер. Что тут сказать? Мы молча выключили приемник.

23 марта, в годовщину провозглашения основателем Пакистана Мохаммедом Али Джинной независимого исламского государства, Зия объявил, что на осень назначает выборы. На следующий день Верховный суд объявил о своем решении. Хотя петиция отца отклонялась, суд единогласно рекомендовал заменить смертную казнь пожизненным заключением. Снова забрезжила надежда. Теперь решение должен был принять Зия.

Семь дней. Осталось семь дней, в течение которых еще можно убедить Зию не убивать отца. Казалось бы, причин для помилования предостаточно. Решение суда не единогласное, четыре к трем, — почти поровну разделились голоса судей. Такое решение никогда еще в Пакистане не оборачивалось смертью осужденного. Ни одно правительство за всю историю юриспруденции не отказывалось удовлетворить единогласную рекомендацию высшего суда страны по отмене смертного приговора. И никто за всю историю субконтинента не приговаривался к смерти за организацию заговора с целью убийства.

Снова возросло давления из-за границы. Премьер-министр Великобритании Каллагэн обратился к Зие в третий раз. Саудовская Аравия, оплот фундаменталистов, вступилась за отца. Даже президент Картер в этот раз прислал соответствующее письмо. Но Зия молчал. Время истекало.

Дату казни никто не назначал, и народ надеялся. Никто не хотел верить в то, что отец знал с самого начала, все верили в силу рекомендации Верховного суда и в многочисленные заверения Зии мусульманским правительствам, что он заменит смерть пожизненным заключением. Зия дал знать, что прошение отца и его семьи предоставит ему возможность спасти лицо и отменить казнь. Но отец, давно уже принявший мысль о смерти, отказался. «Невинному не подобает просить снисхождения за преступление, которого он не совершал». И отец запретил нам подавать прошение о помиловании. Его старшая сестра, одна из моих хайдарабадских теток, нарушила его запрет и все же привезла свою петицию, отдала ее у ворот дома диктатора за час до истечения срока. Но Зия продолжал хранить молчание.

Обстановка складывалась зловещая. Из камеры отца в тюрьме Равалпинди удалили вообще всю мебель, постель его теперь лежала на полу. Отобрали бритву, и обычно тщательно выбритые щеки отца покрылись седой щетиной. Отец очень ослаб, разумеется, он был не здоров.

В Сихале я получила очередной ордер на продление ареста на основании того, что я могу «заняться подрывной агитацией в попытке добиться освобождения отца и смутить мир и спокойствие, затруднить работу военной администрации».

Никто не знал, чего ожидать. Неужели Зия пренебрежет мировым общественным мнением и рекомендациями собственного Верховного суда? Если так, то когда?.. Ответ стал ясен 3 апреля, когда нас привезли на последнее свидание.

— Ясмин! Ясмин! Они убьют его сегодня!

— Амина! Ты тоже здесь… Сегодня! Сегодня! Адвокаты составили еще одну апелляцию на пересмотр дела. Амина и Хафиз Лахо, один из адвокатов отца, полетели в Карачи, чтобы передать ее в суд. Канцелярия отказалась принять документ, регистратор посоветовал обратиться непосредственно к судьям, которые тоже уклонились от ответственности. Один из судей тайком выскользнул из здания, чтобы с ними не встретиться. Амина и господин Лахо отправились к дому главного судьи, но тот отказался их принять. Им пришлось вернуться в Исламабад ни с чем.

Третье апреля 1979 года.

Тик-так… Военные блокируют наше семейное кладбище, перекрывают дороги на Гархи-Худа-Бахш. Тик-так… Амина направляется из аэропорта в дом Ниязи, не желая оставаться в одиночестве. Тик-так… «Сегодня…» — снова и снова повторяет в телефонную трубку доктор Ниязи. Ясмин и Амина лежат без сна в притихшем доме. Тик-так…

Ранним утром из ворот Центральной тюрьмы Равалпинди выезжает армейский грузовик. Вскоре после этого Ясмин слышит над Исламабадом гул небольшого самолета. Она убеждает себя, что это самолет одного из арабских лидеров, что он вывозит моего отца из страны, в безопасность изгнания. Но этот самолет несет тело моего отца домой, в Ларкану.

Близится 4 апреля 1980 года. Первая годовщина со дня казни отца. Люди направляются мимо Аль-Муртазы к могиле отца в Гархи-Худа-Бахш. Шестой месяц нашего очередного ареста, и мы с матерью подаем заявление с просьбой разрешить посещение могилы отца, прекрасно зная, что нашу просьбу отклонят. Режим по-прежнему боится любых проявлений симпатии к памяти отца, к его партии. Дороги, ведущие к нашему кладбищу, перекрыты за сотню миль от него.