— Спокойно, спокойно. Вы, конечно, испытываете стресс…

— Ой! — вскрикиваю я. — Больно!

— Ну, что вы… Это вам почудилось… Я ничего не делал, лишь заглянул в ухо.

Проснувшись следующим утром, обнаруживаю на подушке три капли крови.

— Вы проткнули барабанную перепонку, — озабоченно кивает головой вежливый доктор. — Вероятнее всего, булавкой.

Очень интересно. С чего бы это я совала себе в ухо булавку? Он выписывает мне два лекарства, принимать по три раза в день. Единственное действие прописанных им лекарств — тяга ко сну. Просыпаясь, ощущаю чугунную тяжесть в голове. Мать пугается, когда я на третий день просыпаю свою обычную садовую вахту, не хочу ничего есть и даже чистить зубы не желаю. Выкидываем чудодейственные пилюли вежливого коновала.

В последующие дни боль приходит и уходит, шум усиливается. Щелчки учащаются. Сон от меня бежит, одолевает беспокойство. Нарочно он проткнул мне барабанную перепонку или случайно, по безграмотности? Ухо трещит, я ничего не слышу.

Пытаюсь отвлечься работой в саду. Сквозь дырочку в ухе просачивается пот, туда затекает вода от душа. Я не обращаю на это внимания, а вежливый врач не предупредил меня, что ухо надо беречь, держать в чистоте и сухости во избежание заражения. Щелчки, щелчки…

Ночью не спится, я обхожу Аль-Муртазу. Здесь, как и на Клифтон, 70, столько раз проводились обыски, что все или передвинуто с места на место, или исчезло. Коллекция старинных ружей моего отца, унаследованная от деда, «арестована» и заперта в садовой кладовке, на которую навешена печать. Раз в неделю печать проверяют, как будто опасаясь, что мы с матерью пробьемся на свободу, вооружившись древними мушкетами. Прохожу через пустую оружейную, в которой мы обедали, вхожу в облицованную деревянными панелями бильярдную, в которой братья сражались с посетителями из Оксфорда. На бильярдном столе оставлена керамическая скульптурная группа: толстопузенький китаец, окруженный кучей ребятишек. Ей место в гостиной. Забираю ее из бильярдной, переношу на место. Отцу нравилась эта скульптура. Он часто шутил, что хотел бы иметь детей побольше, чтобы укомплектовать крикетную команду. Но поскольку выучить одиннадцать детей в современном мире — слишком дорогое удовольствие, пришлось ограничиться четырьмя.

Оксфорд, Оксфорд, Оксфорд… Мы то и дело слышали это слово. Оксфордский университет — один из старейших и наиболее уважаемых университетов мира, вросший в историю Англии. Английская литература, церковь, монархия, парламент неразрывно связаны с Оксфордом. Американское образование — очень хорошая штука, никто не спорит. Но оно дается несколько спустя рукава, слишком свободно и непринужденно. Оксфорд открывает новый кругозор и знакомит с дисциплиной. Отец определил нас всех туда с самого рождения. Как старшей, мне посчастливилось завершить курс Оксфорда до перевернувшего наши жизни военного переворота. Брат Мир оставил Оксфорд фазу после начала второго курса, чтобы бороться в Англии за жизнь отца, Санам вообще туда не попала. Годы, проведенные мною в любимой альма-матер отца, много значили для него.

«Странно, как выпукло я ощущаю твои шаги по моим стопам, по следам, оставленным мною в Оксфорде более двадцати двух лет назад, — писал мне отец из резиденции премьер-министра в Равалпинди вскоре после моего прибытия в Оксфорд осенью 1973 года. — Конечно, я радовался твоим успехам в Редклиффе, но, поскольку в Гарварде я не учился, не мог вообразить себе тебя в той обстановке. Иное дело Оксфорд. Я ощущаю твои шаги по булыжнику мостовых, шаги по обледеневшим ступеням, вижу, как ты входишь в двери, в которые входил я. Твое пребывание в Оксфорде для меня осуществившаяся мечта. Молимся о том, чтобы эта мечта воплотилась в реальность в виде блистательной карьеры на службе твоему народу».

Он в свои первые дни чувствовал себя в Оксфорде гораздо лучше, чем я. В отличие от Гарварда, где у нас на двоих был удобный просторный блок, здесь у меня оказалась крохотная конура в Леди-Маргарет-холле с коммунальными удобствами в конце коридора. О собственном телефоне не было речи, приходилось полагаться на замшелую систему связи, по которой сообщения до тебя доходили за два дня. Англичане оказались куда как более сдержанным народом, в отличие от гарвардских знакомых, с которыми я сошлась мгновенно. Первые недели я только и общалась с теми, кто прибыл со мной из Гарварда. Отец меня, однако, не оставил своим вниманием. Он прислал мне гравюру с видом Древнего Рима, которая висела в его комнате в Крайст-Черче в 1950 году. «До того как ты поступила в Оксфорд, эта гравюра вряд ли имела бы для тебя какое-то значение, — писал он из Аль-Муртазы. — Теперь я посылаю ее тебе, надеюсь, что повесишь на стене в своей комнате». Я так и сделала, согретая ощущением связи времен и пространства, от скрипящей на зубах пыли Пакистана до чисто выметенных улиц Оксфорда.

Отец предупреждал, что Оксфорд в отличие от Гарварда приучит меня работать напряженно. Я быстро поняла, насколько он прав, борясь с положенными двумя рефератами в неделю по политике, философии и экономике. Мне пришлось признать, что он прав. Он был прав также, посоветовав мне вступить в Оксфордское дискуссионное общество. Учрежденное в 1823 году по образцу палаты общин, общество это дает возможность будущим политикам оттачивать зубы для грядущих политических баталий. Я к тому времени уже насмотрелась на «прелести» жизни политиков и сама бросаться в политику не собиралась, намереваясь посвятить себя дипломатической службе. Чтобы доставить удовольствие отцу, я, однако, вступила в это общество.

Кроме желания моего отца, движущим мотивом к моему вступлению в общество была и испытываемая мною тяга к искусству спора и к ораторскому искусству. Там, где так много неграмотных, как в нашей стране, уверенно звучащее устное слово оказывается решающим фактором в убеждении масс. Миллионы людей приходили в движение, слушая Махатму Ганди, Джавахарлала Неру, Мохаммеда Али Джинну — а затем и моего отца. Повествование, поэтическое и ораторское искусство — часть нашей национальной традиции. Тогда я не сознавала, что опыт, приобретенный в полированных стенах Оксфорда, пригодится в общении с миллионами на полях Пакистана.

В течение трех лет обучения со специализацией на политике, философии и экономике и четвертого последипломного курса международного права и дипломатии Оксфордское дискуссионное общество оставалось для меня как наиболее важной, так и наиболее приятной точкой притяжения. Здание его в центре Оксфорда с садом, подвальным рестораном, двумя библиотеками и бильярдной стало для меня столь же знакомым, как и Аль-Муртаза. В дискуссионном зале перед нами выступали посетители самого широкого спектра, начиная от феминистки Жермен Грир до профсоюзного деятеля Артура Скаргилла. В бытность мою в Оксфорде там побывали двое из бывших британских премьеров, лорд Стоктон и Эдвард Хит. Студенты в темных костюмах и с гвоздиками в петлицах вынудили меня сменить джинсы на шелка Анны Белинды. После мирного ужина при свечах разгорались словесные баталии.

Жизнь часто склонна к иронии. Первой темой, предложенной мне для выступления в главном дискуссионном зале, украшенном бюстами таких государственных мужей прошлого, как Гладстон и Макмиллан, оказалось конституционное ненасильственное удаление от власти избранного главы государства. «Мы учиним импичмент Никсону». Таким замечанием сопроводил предложенную мне тему президент общества.

— Парадокс в том, что человек, выдвинутый кандидатом на пост президента для защиты закона и порядка, на протяжении длительного срока делал все возможное для нарушения закона и порядка в своей стране и за ее пределами, — начала я свое выступление. — Но американская история не лишена парадоксов. Позвольте напомнить вам анекдот о Джордже Вашингтоне и его отце. Отец юного Джорджа обнаружил, что кто-то срубил вишневое дерево в его саду, пришел в ярость и возжелал узнать, чьих рук это проделка. Джордж без колебаний выступил вперед и заявил: «Отец, не могу врать, я это сделал». Итак, американцы начали с президента, который не мог врать, а пришли к тому, который не в состоянии сказать правду.