Селиндер останавливает свои нарты, слезает (вернее, скатывается) на снег, втыкает длинный шест в жесткий, сбитый вьюгами наст, привязывает к шесту повод. Я повторяю все его движения.
— Покурим, — говорит Селиндер.
Сигареты и спички у меня в рукавице. Проходит немало времени, прежде чем удается извлечь их. Селиндер спокойно ждет. Не успеваю я закурить, как мороз обжигает руки, покрывает тоненькой корочкой льда. Поскорей засовываю их в рукава.
А северное сияние продолжает пылать.
Казалось бы, люди, родившиеся в этой бескрайней тундре, должны быть очень суеверны, но мне как-то не приходилось этого замечать.
Горит уже весь небосвод. Зарево струится, колышется, словно театральный занавес, освещенный прожектором. Потом всякое движение прекращается. Кровавый купол застыл над тундрой. И вдруг он взрывается, разлетается в клочья. Огненные лоскуты с минуту еще плавают в небе, но вот блекнут и они. Вновь только снега́ до самого горизонта и холодное сияние звезд…
— Далеко нам еще? — спрашиваю я Селиндера.
Впрочем, «далеко», «близко» здесь, в тундре, понятия весьма относительные. Ямало-Ненецкий национальный округ занимает площадь семьсот пятьдесят тысяч квадратных километров — на ней разместились бы двенадцать таких республик, как Литва. Угодья только Антипаютского участка Тазовского рыбкомбината раскинулись на территории не меньшей, чем вся Литва. Вот по таким просторам и кочуют оленеводы. Стада оленей, принадлежащих Антипаютскому рыбучастку, гигантские. Около двадцати тысяч голов! А ведь у каждого оленевода есть еще, кроме того, и собственные олени. Иногда их число не превышает тридцати — пятидесяти голов, но бывает и больше — в зависимости от потребностей семьи. Обычно со стадом кочуют одна или две семьи, которые присматривают за двумя тысячами животных. За несколько недель такое стадо съедает мох на огромном участке тундры. Тогда люди разбирают свои чумы, погружают все имущество на нарты и перекочевывают на другое место. Разумеется, это место заранее указано на карте-графике, потому что при современном росте поголовья оленей кочевье вслепую не только ничего не даст, но и может принести большой вред: истощить пастбища, завести стада на пустые участки. Тем более, что ягель, которым питаются олени, растет очень и очень медленно. Олени вернутся на прежнее место не раньше чем спустя четыре, пять, а то и семь лет — когда подрастет новый мох… Так что в этих условиях действительно трудно говорить о расстоянии. И ненцы измеряют его не километрами, а временем.
Селиндер, запрокинув голову, смотрит на звезды.
— Час пути.
Никогда он не посмотрит на часы, обязательно на звезды. Будто мы держим путь к другим планетам. Впрочем, эта безмолвная, безжизненная тундра и в самом деле мало похожа на то, что мы привыкли называть Землей. Мне даже приходит в голову, что именно здесь следует готовить космонавтов к будущим испытаниям. Тот, кто выдержит здесь, не подведет и в космосе.
— Откуда ты знаешь, в какую сторону ехать? — спрашиваю я Селиндера.
— Звезды говорят.
— А в пургу?
Он пожимает плечами. Видно, не так просто объяснить это тому, кто в тундре только гость.
— Не обращаю внимания на ветер.
Я понимаю, он хочет сказать: не ориентируюсь но ветру.
Действительно, ветер в тундре может меняться каждые полчаса. Тот, кто доверится ветру, будет кружить и кидаться из стороны в сторону, пока не погибнет. Смерть будет ходить за ним по пятам, пока он не съест последнюю ездовую собаку или оленя, пока не закричит в отчаянии, призывая на помощь, хотя помощи здесь прийти неоткуда…
— Как же все-таки ты находишь дорогу? — допытываюсь я.
Мой проводишь молчит. При слабом свете звезд я стараюсь разглядеть его лицо. Орлиный нос, плотно сжатые губы. Светлые глаза прячутся под капюшоном, отороченным мехом песца.
— А как птицы находят родные края? — наконец отвечает Селиндер.
Мы сталкиваем с места примерзшие нарты и снова мчимся по снежной равнине. Селиндер изредка закидывает голову, чтобы взглянуть на звезды. Тут нет иных ориентиров. Но местным жителям других указателей и не требуется. Без всяких карт и приборов они отыскивают дорогу к утонувшему в бескрайних снегах одинокому чуму, находящемуся за сто, а то и больше километров. Видно, нужно родиться и вырасти в здешних краях, чтобы постичь эту науку.
Селиндер вдруг останавливает нарты, слезает и направляется в сторону. Я с удивлением слежу за ним. Приглядевшись, и я замечаю серое пятно на снегу. Любопытство заставляет сползти с нарт…
— Олени!
Окрик Селиндера действует на меня, как удар бича. Бросаюсь к нартам, хватаю поводья. По спине течет холодный пот. Чудо, что олени не воспользовались моментом и остались на месте.
Олень — не лошадь. Я прекрасно понимаю это, потому что не раз ездил на оленях и на Камчатке, и в Эвенкии, и тут, на ненецкой земле. Олень, как бы ни был он приручен, все равно старается держаться подальше от человека. Только страх перед волками не позволяет оленю совсем порвать с людьми. Едва родившегося олененка человек приучает не бежать прочь от хозяина: вешает на шею оленю толстую доску. С первых же дней у оленя вырабатывается рефлекс — бегство от человека приносит боль. И наоборот: приближающийся человек никогда не сделает ничего плохого, он только погладит и поднесет на ладони удивительное лакомство — горстку соли. Постепенно человек приучает оленя бегать в упряжке, приучает тащить нагруженные нарты… Однако ничто не может окончательно вытравить стремление оленя к свободе, ибо только на воле он утоляет голод и жажду. Даже зимой олень сам заботится о себе: раскапывает копытами снег и щиплет мох. Особенно усиливается желание вырваться на волю, когда целыми часами приходится тащить тяжелые нарты. Горе путнику, который хоть на минуту оставит оленей без присмотра или не привяжет как следует!
Конечно, все это мне было известно, когда я отправлялся с Селиндером в дорогу, а вот поди ж ты — оплошал!
Серое пятно на снегу, из-за которого я едва не упустил оленей, оказывается песцом. Капкан защемил его переднюю лапу. Непонятно, почему издали песец выглядел серым, на самом деле он абсолютно белый. С каким отчаянием он боролся за жизнь! Весь снег изрыт, зверь бился, несколько метров тащил ловушку за собой в надежде освободиться.
— Хотел лапу себе отгрызть, — показывает Селиндер.
Действительно, шкура и мышцы разодраны острыми клыками.
— И без лапы жил бы, лишь бы вырваться, — говорит Селиндер. — Если лисица или волк один раз из капкана уйдет, больше уж не попадется.
Селиндер привязывает песца к нартам, и мы едем дальше. Я чувствую, что снова засыпаю. Нарты легко скользят по отполированному недавней пургой насту. Скрипят полозья, глухо стучат оленьи копыта. И больше ни звука… Тишина и легкое покачивание.
Вдруг ухо улавливает далекий собачий лай. Постепенно лай становится громче, уже можно различить отдельные голоса. Наш путь подходит к концу. Мы в бухте Двух Чумов.
— Почему так называется? — спрашиваю я у Селиндера.
— Давно было два чума.
— А теперь?
— Теперь один, мой.
— Куда же второй девался?
— Второй давно был, — говорит Селиндер.
Огромные лохматые псы обступают нарты, обнюхивают меня со всех сторон. Я не знаю, как завоевать их расположение, ведь, кроме сигарет, у меня ничего нету.
Нас никто не встречает, «Значит, в чуме пусто», — думаю я.
Селиндер распрягает оленей, и те тотчас разбредаются по тундре. Покачиваются ветвистые рога. При тусклом свете звезд животные кажутся какими-то таинственными призраками. Теперь хозяин не скоро о них вспомнит. Завтра Селиндер собирается ехать на собаках осматривать капканы.
Селиндер направляется к чуму, подымает шкуру, прикрывающую узкий вход, и мы протискиваемся внутрь. Тут совершенно темно, и я останавливаюсь, не зная, куда ступить. Слышен какой-то шорох, будто в чуме есть кто-то, кроме нас двоих. Селиндер гремит спичками. Вспыхивает язычок керосиновой лампы. И тут я вижу, что в чуме действительно есть люди — мужчины, женщины, дети. Свет заставляет их пробудиться, и чум наполняется звонкими детскими голосами. Женщина встает, подходит к печке, стоящей посреди чума.
