Устроившись на верхней полке, я смотрю в окно и все не решаюсь спуститься вниз, хоть и отлежал уже все бока. Спуститься — значит принять участие в разговоре, который не прекращается сегодня в купе с самого утра, с того момента, как у нас появился четвертый пассажир — молодой красивый парень, милиционер. Едва устроившись и отогревшись, он поделился с попутчиками своей бедой — дружил с девушкой, и не просто дружил, а, можно сказать, считал ее в душе своей женой, и вдруг письмо: его любимая в тюрьме. Едет сейчас туда, к ней. Начальство отпустило на неделю. Суда еще не было. Поехал, потому что должен знать правду. Посадили ее за растрату. Она продавщицей работала. Растрата не так чтобы уж очень большая, но и не маленькая — около двух тысяч рублей. Вот тут и думай что хочешь… Как быть?..

— Сколько вам лет?

— Двадцать пятый.

— Двадцать четыре года! Вся жизнь впереди! Так неужели стоит из-за какой-то, извините за выражение, портить свое будущее?

С минуту в купе стоит тишина.

— Вы любите ее? — Это уже третий пассажир. Голос у него скрипучий, как колодезный журавель, и хриплый, очевидно, от давней простуды.

— Люблю.

— Вот и поступайте, как велит совесть. И никто вам ничего тут не присоветует, поверьте мне.

— Ерунда! Парень молодой, еще столько женщин встретит на своем пути! И к совести его взывать нечего — ей совесть позволила присваивать государственные деньги. Небось знала, чем все это пахнет. Две тысячи в один день не расходуют. Да и за месяц тоже. Выходит, все это давно началось, и она вас сознательно обманывала. Сама тратила деньги, а от вас скрывала.

— А может, вы знали? — скрипит простуженный, голос.

— Нет, честное слово, не знал.

— Остается выяснить только одно: с какой целью обманывала.

— Пишет, что скрывала от меня, потому что боялась потерять. Думала, брошу, если узнаю.

— Конечно! Что ей остается говорить!

— Вполне может быть, что ей стыдно было открыться, — замечает простуженный. — И отчего обязательно не верить человеку?

— Да верьте себе на здоровье! Блажен, кто верует. Шутка сказать — две тысячи! Предположим, что вы действительно ничего не знали и ни единым рублем не попользовались. Тогда куда же она девала деньги? Тряпки покупала? А может, с другими прогуляла?

— Не знаю.

— То-то и оно.

— Для того ведь и еду, чтобы все выяснить.

— Только для того, чтобы выяснить? — спрашивает простуженный.

— Ну, само собой, и помочь.

— Это каким же образом?

— Внесу деньги.

— Ого!

— Знакомые обещают одолжить.

— Дороговато обойдется вам это удовольствие!

— Деньги в жизни не главное, — скрипит простуженный. — Можно задать вам один вопрос?

— Пожалуйста, — поспешно отвечает милиционер.

— Почему хотите покрыть ее растрату? Только потому, что любите?

— Не только… Если она действовала не по своей воле…

— Вот именно! Я вас понимаю.

— Чего уж тут не понять! Хорошенькая история — блюститель общественного порядка собирается взять под защиту и спасти от заслуженного наказания расхитительницу общественного имущества. На месте вашего начальства я поставил бы против вашей фамилии крестик. Очень значительный крестик, дорогой товарищ! Такое благодушие, и по отношению к кому?! Может, вы боитесь, что другой такой не найдете? Да вы посмотрите на себя в зеркало! Бабы сами на шею вешаться будут.

— Вы циник.

— Ну что ж, если я циник, можем вообще прекратить этот разговор. По-моему, лучше быть циником, чем святошей. — Помолчав, тот же голос продолжает: — Выдумки все. Иллюзии. Знаете, дорогой товарищ, отчего распадаются семьи?

— Разные причины бывают.

— А главная? Не знаете? Так я вам скажу. У нас у всех слишком много этих иллюзий, не желаем мы понять той простой истины, что каждый рождается сам по себе и так же сам по себе умирает.

— Но живет-то не сам по себе.

— Вот тут-то оно и начинается. Не желаем мы согласиться со своим одиночеством: ищем себе друга или там подругу, которые якобы могут нас понять. Однако время проходит, и уже становится ясно, что никуда ты от своего одиночества не убежал. А что самое глупое — так это то, что и тут мы продолжаем питать иллюзию: это, дескать, была ошибка, но если сделать правильный выбор… Чушь! Чепуха! Человек живет и умирает в одиночку.

— А вы бы хотели, чтобы за вас умер кто-нибудь другой? — не без иронии спрашивает простуженный. — Может, вам, чтобы не чувствовать себя одиноким, нужна компания, когда будете покидать этот мир? — И после долгой паузы: — Поступайте по совести. Вот вам мой совет.

Стужа за окном лютая — мороз и ветер. На станции проводник бегом отправляется к термометру и, вернувшись, сообщает:

— Сорок восемь. Плюс ветер — восемнадцать метров в секунду.

Сорок восемь да восемнадцать — итого шестьдесят тесть. Каждый метр скорости ветра равен одному градусу мороза.

За окном давно уже не видно высоких могучих деревьев. Тайга сначала поредела, расступилась, а потом окончательно уступила место тундре — ни деревца, ни кустика.

Среди ночи поезд останавливается на конечной станции — Лабытнанги. Дальше ехать некуда. Вернее, дальше нет железной дороги. Упершись в левый берег Оби, колея кончается. А мне нужно на противоположный берег, в Салехард. Восемнадцать километров через Обь.

Вездеход напоминает танкетку — тупорылый, с широкими гусеницами, борта и кабина окованы металлом.

Осмотрев меня с головы до ног, водитель заметил:

— Холодно будет.

Будет! Мне уже достаточно холодно. Вся моя одежда — полуботинки, костюм и пальто. Я нарочно но взял с собой шубу, по опыту знал, что она тут мало поможет, а тащить в такую даль лишнюю тяжесть не хотелось.

Вездеход гудит и рычит, передвигаясь по устланному снегом льду Оби, а водитель пугает меня рассказами один другого страшней. По его словам выходит, что на Севере человеку расстаться с жизнью легче легкого, особенно если он в такой вот одежонке, как я.

— С Севером шутки плохи, тут и в шубе мороз не пощадит. Вот, не так давно, шел из Лабытнанги в Салехард пассажирский автобус. Как раз по этой самой дороге. И пожалуйста, испортилось что-то, прекратилась подача бензина. Водитель попытался исправить, но, конечно, в ту же минуту руки обморозил: в варежках-то не сделаешь ничего, а голые руки, да еще бензином облитые, в момент обжигает. (Упаси бог делать что-нибудь в такой мороз голыми руками, да если еще в бензине!) До Салехарда им километров пять оставалось. Что делать? Решили идти пешком. А тут, как на грех, пурга. Так ни один и не дошел до дому.

Я начинаю с тревогой прислушиваться к рычанию нашего мотора.

А холодно действительно ужасно. Я топаю ногами, жмусь, ежусь, но все это нисколько не помогает, мороз упрямо лезет под рубаху.

Водитель, не выключая мотора, тормозит и достает из кармана плоскую флягу.

— Спирт.

— Чистый?

— Да.

— Спасибо, но я не смогу…

— Разбавьте снегом. — Он прыгает вниз и протягивает мне снег на перчатке.

Напиток обжигает и сушит рот, нёбо, огнем разливается по всему телу. Мороз отступает, исчезает совершенно, словно вдруг наступила оттепель.

Наконец наш вездеход карабкается на крутой обский берег и с грохотом катит по спящим улицам деревянного городка. Горят фонари, окутанные густым, из сверкающих кристаллов, туманом.

В гостинице мест нет. Ни одной свободной койки. Нет даже раскладушки, которую можно было бы поставить в коридоре.

Выхожу на улицу. Город спит. Где-то лопнуло от мороза дерево. Звук такой громкий, что, кажется, весь город должен проснуться. Нет. Все тихо, спокойно. Я замечаю свет в чьем-то окне. Иду по скрипящему снегу к этому бодрствующему в ночи окну. Подымаюсь на крыльцо, потоптавшись и решившись наконец, стучу в дверь.

— Кто там?

— Свои. — Я знаю, это волшебное слово.

Дверь отворяется.

Небольшая жарко натопленная комнатушка. Только теперь я чувствую, до чего окоченел: зубы стучат, губы отказываются произносить членораздельные звуки, все тело колотит дрожь.