Тем временем грузчики установили транспортер, открыли трюм, в который будут засыпать овес. С высокого берега до самой воды протянулся дощатый желоб — своеобразная погрузочная дорожка. Доски так и блестят — по ним съехала не одна тысяча мешков. В конце дорожки — транспортер. Соскользнувший сверху мешок падает на его широкую, бесконечную ленту, которая подает мешок на борт судна и сбрасывает на специально сбитый в трюме помост. Оттуда грузчики принимают мешки на плечи и укладывают их ступеньками, по которым подымаются все выше и выше.

В трюме — грузчики-мужчины. А на берегу трудятся две девушки. Грузовик подвозит мешки с овсом, задом подкатывает к деревянному желобу, и девушки мешок за мешком бросают в желоб. Я наблюдаю за их работой. Видно, что ворочать мешки для них не в новинку, их движения экономны, слаженны, точно рассчитаны. Вот они хватают мешок за углы, тащат по дну уже полуразгруженного кузова, сбрасывают вниз, и мешок стремглав съезжает по желобу, шмякается на транспортер, точно какой-то зверь, встряхивается, бежит, подпрыгивая, вверх, ныряет в ненасытную глотку судна… Иногда мешок цепляется за деревянный край желоба, рвется и просыпает блестящее золото зерен… Кто-нибудь из мужчин берет ведро, зачерпывает речной воды и поливает доски желоба — будто чересчур расходившегося озорника водой окатывает. Мокрые доски, как бы придерживая невидимыми руками, замедляют бег мешков, не дают им лететь как на пожар. А грузовики все подъезжают и подъезжают, покряхтывая под тяжелой ношей. Только изредка где-то происходит заминка, машины застревают и дают людям передохнуть, выкурить сигарету. Однако две девушки наверху не курят. И в такие минуты, кажется, не находят себе места. Взяли бы посидели, отдохнули, но где там! Не сидится. Языкастые. Заговаривают с ребятами с нашего судна, смеются, тараторят, заигрывают. Кажется, ни мешков, ни работы, ни усталости и в помине не было.

Вернулись и наши с многочисленными покупками. На двух тачках парни привезли картошку, лук, квашеную капусту и чертовски вкусные соленые грибы. Здесь, почти в самом центре Сибири, оказывается, очень хорошо растут все эти блага. Капитан рассказывает, что здешний колхоз каждый год приглашает из самого низовья Енисея, из Дудинки, какого-то огородника-китайца. Этот китаец — незаменимый знаток своего дела. Выращивает такие урожаи картошки и капусты, что кажется, будто живешь не в Сибири, а в Белоруссии. За свою работу китаец берет только овощами. Кроме того, получает на лето участок земли, на котором тоже выращивает овощи. Зато осенью, когда вниз по Енисею идут последние караваны судов, этот огородник всю пристань заваливает своими овощами. По тридцать копеек платит за погрузку одного мешка, еще сколько-то за перевоз и все равно загребает золотые горы, потому что там, в Дудинке, на Дальнем Севере, овощи берут не торгуясь. Сколько запросят, столько и платят.

Вернулась и Тамара. Грустная, неразговорчивая. Сидит на корме и бросает хлеб пронзительно кричащим чайкам, которые провожают нас всю дорогу, так и норовя схватить что-нибудь съедобное. Нет у меня симпатии к этим птицам. Очень уж они жадные и наглые существа. А Тамара сидит на корме, крошит в ладонях хлеб и бросает птицам. Самые проворные и нахальные хватают добычу еще в воздухе и тут же бросаются вниз, где остальные птицы дерутся за упавшие крошки.

— Куда без очереди, нахалки! — распекает их Тамара, точно птицы понимают человеческую речь.

А мешки с овсом, как живые, все летят и летят стремглав по желобу, шлепаются на широкую ленту транспортера, подпрыгивают, карабкаются вверх, исчезают в трюме нашего корабля. Две девушки наверху, время от времени перекидываясь с мужчинами острым словцом, все так же ритмично, неустанно делают свое дело. Меня всегда удивляли и восхищали русские женщины. Особенно их задорная, не знающая пессимизма, вечно светящаяся спокойной надеждой душа. В сибирячках эти черты особенно заметны. Гораздо заметнее, чем, скажем, у женщин средней России. И я думаю, никто не будет спорить, что человеку такой души можно только позавидовать.

Прошли устье Ангары. Енисей сразу стал значительно шире и суровее. По берегам топорщатся льдины — серые, ярко-голубые и совсем белые. Издали ледяные торосы кажутся огромными белоснежными пароходами. Последние куски льда, точно лепестки белого лотоса, плывут по темной освободившейся воде.

— Сейчас ни одного судна впереди нет, — говорит капитан. — Мы идем головными. У Подкаменной Тунгуски, правда, стоял караван, но теперь он уже ушел вверх.

Неизвестно, как бы мы поступили, если бы еще застали этот караван. Скорей всего, не устояли бы перед соблазном пересесть и добраться до Суломая — там живут кеты.

Подкаменная Тунгуска. Где-то здесь шестьдесят лет назад упал громадный метеорит. Известный всему миру Тунгусский метеорит. Сколько самых различных предположений и гипотез возникло в последнее время относительно происхождения этого феномена. Был ли это действительно метеорит? А может быть, тут погиб космический корабль, прибывший неизвестно откуда на нашу землю? Не было ли вызвано явление термоядерным взрывом? Бьются по сю пору ученые в поисках правильного ответа, и мы тоже считаем нужным высказать каждый свое мнение. Старший механик Вадим Демиров давно интересуется тайной метеорита, прочел немало литературы по этому вопросу. Он-то и заставляет нас каждый вечер вспоминать о метеорите. А сегодня Вадим вдруг говорит:

— Вы в самом деле собираетесь побывать у кетов?

— Ну конечно.

— Хотелось бы мне выяснить одну вещь… Летают кеты во сне или нет?

— Обязательно спрошу, — обещаю я.

Мне и самому будет интересно это выяснить. Летают ли кеты во сне? Наверно, летают. Насколько мне известно, все люди летают во сне, особенно в детстве и ранней юности. Поражает не сам сон — мало ли что может присниться, фантазия у всякого спящего разыгрывается, — а именно то, что сон этот снится буквально всем и всегда поразительно достоверно. Отталкиваешься, раскидываешь руки и летишь, летишь… Приходилось мне прыгать в воду с вышки и с моста, и каждый раз я только диву давался — до чего же этот полет напоминал тот, испытанный когда-то во сне. Парашютисты уверяют, что свободный полет они испытали впервые не с парашютом за плечами, а в детстве, во сне. Абсолютно то же самое чувство. Но откуда ему было взяться в детстве — этому ощущению? Ведь маленький человек не прыгает с высоты, никуда не летает и даже не подозревает, что когда-нибудь станет сравнивать свои сны с настоящим полетом…

Возможно, такие мысли не приходили бы нам в голову, если бы не белые ночи. Белые ночи да еще крик возвращающихся к своим гнездам птиц… Чем дальше на север мы плывем, тем светлее ночи. А сегодня, кажется, и вовсе не собирается темнеть, хотя часы — закоренелый консерватор — указывают полночь. На самом деле нет никакой ночи, никакой полночи. Я сижу под открытым иллюминатором и, не зажигая света, читаю. На часах уже половина первого. Я читаю рассказ Пристли «В другом месте». Сейчас я готов поверить в любую чертовщину, в любую мистику. Белой ночью можно поверить во что угодно. Белой ночью все кажется возможным. Невозможно только уснуть. А природа спит — наверно, по привычке, оставшейся с зимы. Угомонился, стих ветер; недвижно, словно застывшие, стоят деревья; дремлет набухшая река — на воде ни волн, ни ряби. А человек не может уснуть. И птицы тоже не спят. Летят и летят на север большие стаи и малые. Иные летят высоко, а иные над самой рекой, едва не касаясь крыльями воды.

Причаливаем к огромному острову. «Каунас» останавливается, уткнувшись острым носом в отвесный берег. Ребята накручивают стальной трос на ствол толщенного дерева. Мыс, выступающий в реку, защищает нас от идущих сверху льдин.

Я подымаюсь на капитанский мостик и нахожу здесь Сербаева. Видно, и капитану не спится. Всех мучает эта белая бессонница. Мы стоим, облокотившись на поручни, смотрим на пролетающие косяки гусей и уток и молчим. Кажется, что слова могут расколоть тишину, разбудить все вокруг. Но, может быть, капитану совсем и не жалко этой белой тишины, потому что он вдруг говорит: