Утром ребята еще до света отправились к кратеру, а я задержался. Убрал в палатке, наколол лучины и щепок для растопки, чтобы, вернувшись, не терять время на разведение огня. Я вышел, заделал полог палатки, чтобы туда не набился снег, но вспомнил вчерашнюю клятву и снова полез в палатку. Сунул в карман банку консервированной говядины, несколько плиток шоколада.

Светало.

Я взбирался по склону сопки, размышляя о том, почему человечеству так мало известно о недрах нашей планеты. И на вулканологической станции, и здесь все говорили, что мы опоздали — вулкан выдыхается. Но за последние дни он разбушевался с такой силой, какой никто не ожидал и ничего подобного не видел раньше. Всю прошлую ночь он бешено плевался, раскаленные камни бесконечным фейерверком взлетали ввысь и падали, чертя в небе огненные линии. Казалось, падают большие пылающие звезды. И сейчас, на заре нового дня, вулкан неистовствовал, из кратера лилась ярко-красная лава, и весь небосвод был охвачен кровавым заревом. А человек пока бессилен не только овладеть этой необузданной силой, поставить ее себе на службу, но даже не в состоянии предугадать, когда подземный великан проснется и когда опять утихомирится. Правда, извержения некоторых вулканов предсказывает аппаратура сейсмических станций — перед самым извержением она регистрирует незначительное, неощутимое для человека землетрясение…

Меня всегда занимала работа вулканологов. По-моему, они чем-то напоминают тех людей, которые еще в седой древности желали летать, как птица, в просторе неба и, привязав крылья, бросались с высоких скал. Они погибли, но пробудили человеческую мысль, облегчили дорогу исканий, перечеркнув своим опытом один из многих ошибочных путей.

У кратера я никого не застал, там оставалась только часть снаряжения. По белым следам на черном снегу я определил, что товарищи обошли вокруг кратера, очевидно в поисках новых ракурсов для съемки (кстати, фотографирование и киносъемка — одна из главных задач вулканологов в период дежурства подле кратера). Лава сегодня текла быстрее, и уровень ее повысился. Я все думал о своей клятве, глядя на эту огненную реку. На нее можно смотреть часами, и не надоедает. Вот вынырнул огромный камень, смахивающий на фигуру человека. Он стоит ровно, как на постаменте; река лавы несет его, объятого пламенем, рассеивающего вокруг себя золотой дождь. Затем эта скульптура из огня и камня начинает сгибаться, падает на колени, валится на бок, и вот она уже плывет, а за ней — другие вынырнувшие на поверхность глыбы, похожие то на зверя, то на какую-то фантастическую рыбу или причудливую мебель.

Я встаю и иду вверх по берегу огненной реки. Иду туда, где она берет начало. Краем глаза вижу ребят, подобравшихся к кольцу кратера. Не знаю, видят ли они меня. Нас разделяет лава. Они на другом берегу и гораздо выше. Я поднимаюсь по дымящимся глыбам шлака, приговаривая: «Посмотрим, что там, в этом аду… Посмотрим, что там, в этом аду…» Когда слышишь чей-то голос (пусть даже свой собственный) — спокойнее на душе. Я подхожу к самому краю отверстия и заглядываю вниз…

Я рассчитывал увидеть нечто вроде глубокой шахты с отвесными стенами, но моим глазам открылось совсем неожиданное зрелище. Пурпурная лава поднималась не круто вверх, а зигзагами, то удаляясь, то совершенно исчезая под обломками скал. Дорога к чреву земли. Дорога, по которой никто еще не прошел и, должно быть, никогда не пройдет… Я вынул из кармана банку консервов, швырнул ее вниз — на, подавись! — повернулся и тем же путем пошел обратно.

Потом я сидел, прислонившись к камню, курил и думал, что все это — глупое мальчишество, никому не нужное озорство. И все же мне было весело. Увы, я не долго веселился.

До меня донеслись дикие возгласы моих товарищей. Прежде всего меня удивило то, что, несмотря на грохот вулкана, так явственно слышны их крики, — казалось, ребята орут где-то совсем близко. Однако они стояли у самой вершины кратера, на правом крыле так называемой подковы. Кратер пульсировал на левом краю. И вчера, и позавчера, и много дней подряд. Вулканологи заметили это. Плевки кратера, как правило, вылетали не из правой, а из левой закраины подковы. А тут вдруг кратер плюнул пылающей лавой прямо в людей, и теперь они в экстазе вопили не своим голосом:

— Давай, давай!

— Еще портянку!

— Еще!

Странно. Человек не понимает языка земли, а она, как видно, прекрасно понимает человека. По просьбе людей кратер все чаще стал плевать в их сторону. Растерянный и подавленный, я смотрел, как они бегают от камней и вулканических бомб (так называется расплавленная масса, которая, вылетая с огромной скоростью, принимает форму бомбы). Слово «бегают» тут не совсем подходит, ибо на самом деле они не бегали, а стояли на одном месте, глядя в небо, с которого градом летели камни, и только в последнюю минуту делали несколько шагов в сторону. Но мне казалось, что они действительно бегают, так как то и дело меняли места. К тому же все четверо были при кинокамерах, фотоаппаратах. Увлеченные съемками, они часто замечали падающий камень или бомбу, когда те были уже в нескольких десятках метров от головы. В таких случаях ребята отскакивали в сторону, точно подброшенные пружиной. Я видел, как одна довольно крупная бомба летела прямо на Вадима Гиппенрейтера, словно избрав мишенью его синий костюм альпиниста. Вадим как раз фотографировал кратер и заметил ее слишком поздно, он успел сделать всего один шаг, и вдруг случилось что-то страшное, непонятное. На том месте, где стоял Вадим, казалось, разорвался зенитный снаряд — возник белый шар, похожий на головку гигантского одуванчика, но дунул ветер, и он рассеялся. (Потом я узнал, что бомба упала рядом с Вадимом, отскочила от скалы и рикошетом просвистела у его носа. Чиркнув раскаленным краем по капроновому костюму, она мгновенно прожгла его и пустила облачко, которое и напомнило мне одуванчик.) Издали показалось, что Вадим взорвался. Однако в ту же секунду я снова увидел его синий костюм, и до меня донеслись голоса:

— Еще разок!

— Будь добренький, услышь!

— Портянку! Выбрось портянку!

Вадим Гиппенрейтер, в моем понимании, незаурядный художник. Только пламя творческих исканий может так зажечь человека, только страсть, понятная лишь открывателям, может так воодушевить, что человек готов идти хоть в самый ад. Я видел медведей, которых он фотографировал не в зоопарке, не скованных и затравленных, а в северной тайге, — со вздыбленной шерстью и налитыми кровью безжалостными глазами, когда зверь, столкнувшись со своим ненавистным врагом, человеком, инстинктивно понимает, что живым из этой схватки выйдет кто-то один. И конечно же никаким гонораром не оценить такие работы, как не купить и самого человека. Не гонорар, а человеческое «я», его становление и утверждение ведет таких людей туда, куда другие не сунутся ни за какие деньги. И все-таки не редкость, что эти другие называют тех, одержимых, дураками, не умеющими жить на свете. И чувствуют себя правыми, поскольку таких, как они, больше. И если мы примем их отношение за аксиому, то всех вулканологов следует причислить к этим «дуракам, не умеющим жить на свете».

Ребята все еще увертываются от бомб. Им там, видимо, жарко, а у меня здесь мороз по коже. Я встаю и ковыляю по грудам шлака к нашей полевой кухне. Это рядом, в нескольких десятках метров, на берегу реки лавы. Кое-что из провизии и, главное, чайник. Набрав как можно больше чистого снега (чистота его, разумеется, относительная), я туго набиваю чайник и несу к ползущей лаве. Здесь, на спокойном мыске, ставлю чайник прямо на горячую лаву и ищу местечко, где бы самому присесть погреться. Плюю на один, на другой камень, но все они шипят, как раскаленные утюги. Наконец нахожу остывший. Впрочем, теплота таких, казалось бы, остывших камней обманчива и коварна. Брюки у нас у всех, а в особенности у Алеши и Валерия, прожжены и не раз залатаны неловкой мужской рукой. Бывает так: сядешь на камень, минуту-другую чувствуешь приятное тепло, и вдруг так обожжет, что аж подскочишь, а на брюках — новая дырка. Значит, камень еще слишком горяч, раскален внутри докрасна, и только самый верхний слой успел остыть на морозе. Однажды я бросил на такой камень варежки, а через десять минут они уже дымились и вот-вот были готовы вспыхнуть.