Мы спросили Юру, правда ли все это. Он помолчал, снял очки, тщательно протер стекла, снова водрузил их на нос и только тогда сказал:

— Правда.

Я подумал, что за эти мгновения он заново пережил весь ужас, который испытал у пасти кратера.

Юрий Усельцев вообще похож на чудака, явившегося как бы из давних времен. Его образ жизни напомнил мне о бродягах-философах прошлого столетия, которые исходили пешком всю Русь в поисках ответа на вопрос — как надо жить человеку. Некоторые здесь посмеиваются над ним, а меня привлекает этот человек. Не всякий поступит так, не у всякого хватит смелости и выдержки. Окончив несколько лет назад среднюю школу, он не попал в армию из-за плохого зрения. Без копейки в кармане парень покинул родной Свердловск — отправился поглядеть на мир. Его манили Дальний Восток, Камчатка. Юра путешествовал, время от времени останавливаясь, чтобы заработать денег на питание и дорогу. Чаще всего ему удавалось устроиться рабочим при столовой или ресторане. Месяц грузил он ящики, таскал мешки с картошкой, капустой, носил уголь, пилил дрова, делал множество самых разных других работ и, разумеется, получал бесплатную еду, а заработанные деньги шли на дальнейшие путешествия. Так он добрался до Камчатки, где устроился инструктором по туризму и пешком исходил немалую часть полуострова, возглавляя туристские группы. Теперь Юра хочет вернуться домой, в родной Свердловск. И опять в кармане ни гроша.

— Ничего, в Ключах заработаю на дорогу до Петропавловска, а там опять, а потом еще… — успокоил он меня.

— Долго же тебе добираться до дому: ведь надо проехать около шести тысяч километров!

— А мне не к спеху. Важно будущим летом попасть домой. Документы в институт подать.

— В какой?

Юра ответил не сразу. Снял очки, прочистил стекла, снова надел и, улыбнувшись, сказал:

— Теперь я знаю, на кого учиться.

Но так и не признался, кем хочет быть. Мы с ним сидели до ночи, сожгли не одну свечу, а разговорам, казалось, конца не будет. Перед сном я предложил ему десятку, которую захватил с собой, — на дорогу. Однако Юрий наотрез отказался.

— Принципиально, — заявил он.

А утром уложил свой рюкзак, стал на лыжи и направился в нижний лагерь.

Собрались в путь и мы с Олегом. Решили облегчить рюкзаки, оставить здесь часть вещей. Я понял, что обойдусь без унтов. Подумав, оставил и бутылку спирта. Олегу было труднее расстаться со своим добром. Все казалось ему нужным позарез. Он долго вздыхал, сопел, в который раз перекладывая свои вещи, наконец решил расстаться с большим и тяжелым трансфокатором, заранее обрекая себя на опасность и риск. Дело в том, что это приспособление позволяет снимать с дальней дистанции, а на экране кажется, что оператор приблизил камеру к самому объекту. И все же Олег оставил трансфокатор, хорошо зная, что предстоит снимать не обычный пейзаж, а извержение вулкана. Когда я напомнил об этом, его глаза снова зажглись фанатическим огнем.

— И прекрасно, — сказал он.

Часть содержимого переложили из его рюкзака в мой, срубили по узловатой ольховой палке и простились с гостеприимной палаткой, натопив перед этим ведро снега и наколов кучу щепок для растолки.

Сделав первый шаг, мы провалились в снег по колено. Правда, снегом это можно было назвать весьма приблизительно, ибо неизвестно, чего там было больше — снега или пепла. Слой пепла лежал на поверхности, и казалось, что перед нами занесенная пылью пашня в истерзанной засухой степи. И странно, непривычно выглядели посреди этого темно-серого поля наши белые следы.

Чем выше мы поднимались, тем дальше отступал горизонт: открылись подернутые дымкой вереницы гор, почти черная долина внизу и множество потухших кратеров вокруг нас. Эти немые копны казались мне подозрительными, будто они не умерли, а только задремали на какое-то время и в любой миг готовы опять проснуться. Глядя на них, я впервые со страхом осознал, что вулканы пробуждаются от сна, никогда не предупреждая заранее, так же внезапно, как человек.

Мы без отдыха поднимались почти три часа, пока не вышли к широкой гряде каких-то скал и камней, беспорядочно громоздившихся друг на друга. Самое неприятное, что и они были покрыты слоем снега и пепла, скрывшим коварные расщелины, в которые мы часто проваливались. Пробираться здесь было мукой. Один раз моя нога застряла, точно в капкане. Я долго не мог ее вытащить и освободился, только сняв сапог, который затем кое-как выдрал из этой западни.

Вулкан гремел где-то над нами, кажется, совсем рядом, но рассмотреть было ничего нельзя, так как нависли облака — то ли обычные, то ли порожденные извержением.

Мокрые от пота, подошли мы к широкой, черной полосе камней, которая уходила от вершины вулкана куда-то вниз, и конца ей не было видно. Огромные камни и скалистые глыбы здесь тоже хаотически громоздились высокой грудой, словно гигантский вал, торопливо насыпанный каким-то великаном. Почти вся насыпь была окутана паром. Местами он клубился, как над городскими трубами в раннее зимнее утро, а местами только воздух дрожал, как в знойный летний полдень над полем или рекой. Мы знали, что этот вал нам придется преодолеть, и долго стояли перед ним, охваченные сомнением. Спуститься вниз, найти его конец и обойти? Неизвестно, сколько времени потратили бы на это. Может быть, день, а может, и двух не хватит. А другого пути к верхнему лагерю нет — либо в обход, либо напрямик через этот злополучный, издали пугающий вал.

Мы выбрали второй вариант.

Едва начав карабкаться на крутой склон, я сообразил, что этот вал — работа извержения. То была вулканическая лава, еще не успевшая остыть, так как наши заснеженные сапоги оставляли на камнях мокрые следы, которые тут же испарялись. Все мои школьные представления перевернулись вверх дном. Почему-то я думал, что лава похожа на манную кашу, только, разумеется, черную. Мне казалось, она вытекает густая, как расплавленная сталь, и, постепенно остывая, твердея, становится твердой и гладкой, как лента шоссе. А она вот какая! Крупные глыбы, величиной с одноэтажный дом, большие и маленькие камни были ноздреватыми, перегоревшими в земных недрах и напоминали шлак. Видимо, хрупкие, они распадались на множество мелких осколков, местами превратившихся в липкую пыль.

Мы карабкались с камня на камень, с глыбы на глыбу, делая петли, отступая, двигаясь в обход, потому что время от времени в лицо нам веяло жаром, пропитанным запахом каких-то газов. Иногда я заглядывал в глубокие расщелины между спекшимися глыбами и видел там, внизу, ярко-красную массу — раскаленный камень. Из таких промежутков вырывались обжигающие струи воздуха. Я хотел было плюнуть в одно из этих отверстий, но воздушный поток выбросил слюну. Не скрою, мне стало страшно. Казалось, на всей земле нет более непостоянного и ненадежного места, чем этот проклятый вал, через который мы должны перебраться. Он был как живой. Нет, не он сам, а кто-то, лежавший там, внизу, под грудой скал и камней. Этот «кто-то» был велик и могуч, он ни за что не соглашался, чтобы его похоронили заживо. И поэтому он встряхивался, потягивался, рвался наружу, стараясь сбросить придавившие его скалы и камни. Мне чудилось, что каждое судорожное движение его пальцев, каждый вздох отдается на поверхности — нагромождения перегоревших, пористых камней непрестанно вздрагивали, скрипели, шуршали, словно кряхтя и постанывая от напряжения и ни за что не желая выпустить страшную силу, таившуюся внизу. Нередко большие и малые камни начинали сползать, катились вниз, обнажая раскаленное докрасна тулово гиганта, дыхание которого было таким жарким, что и в ледяной мороз опаляло щеки, заставляло пятиться, прикрывать глаза, сворачивать в сторону. Ничего подобного мне и не снилось. Я почувствовал неодолимое желание пуститься бегом через эти каменные джунгли, но здравый смысл подсказывал, что поступать надо как раз наоборот — красться медленно и осторожно, точно кошка к добыче, в любой момент готовясь к решающему прыжку. И я крался. Медленно, осторожно, выбирая точку опоры, придерживаясь за камни и чувствуя, как сквозь варежки пробивается тепло. Порой камень или крошки шлака ускользали из-под ног, тело как бы повисало в безвоздушном пространстве, медленно сползая куда-то по камням и обломкам. В такие мгновения возникало отчаянное желание схватиться за что-то незыблемое, прочное, что могло бы остановить это сползание, но я не хватался, так как знал, что это может повлечь за собой еще большую лавину, и наступит конец, бессмысленный и печальный. В такие минуты я уже не смотрел, куда плывет уходящая из-под ног масса, и только старался не упускать из виду гребень вала, откуда можно было ждать сорвавшегося камня, который свалится, придавит и навек заточит тебя в каменном гробу. Это были редкие мгновения, и длились они какую-то секунду, но каждая такая секунда превращалась в вечность, в течение которой можно было поседеть. Самое странное, что в такие мгновения неудержимо хотелось громко говорить, смеяться, неудачной шуткой обратить на себя внимание товарища, как бы возвещая всему вокруг, что ты жив и здоров. Очевидно, это было что-то вроде нервного смеха. И еще одно открытие сделал я для себя. Может быть, сделал его не тогда, может быть, потом, когда мы уже пересекли роковой вал: я понял, что и здесь, как в жизни, нельзя ходить по хоженым тропам. В жизни это чисто символическое понятие, но здесь оно приобретало прямой, болезненно осязаемый смысл. Идущий впереди расшатывает еле сцепленные друг с другом камни, и, двигаясь по его следам, ты гораздо больше рискуешь, так как расшатанное нагромождение камней от малейшего прикосновения может ринуться вниз, увлекая за собой и те, что нависли над твоей головой. Хоть немножко, хоть чуточку, хоть на дюйм в сторону, но ищи свой путь и при каждом шаге выбери и проверь свою точку опоры.