— А что же оставалось, если на других условиях мне не давали лошадей, чтобы я мог доставить сюда свои вещи? — новичок разводит руками, вызывая еще больший смех.

Только Василий не смеется. Он сидит, понуро уставясь в землю, ничего не слышит, не видит. Я понимаю, какая забота гнетет его, какие невеселые мысли роятся в голове. Во-первых, он и сам еще нынче не успел как следует поохотиться. Все рассчитывал проводить меня обратно в Алыгджер, потом вернуться в тайгу и тогда уже приняться за охоту всерьез. А тут директор кооператива Жернаков прислал на его голову этого чудака. Места в юрте хватит. В конце концов, можно поставить печку и поселиться всем в избушке. Но как разместиться на одних и тех же охотничьих угодьях? До Нового года — самая лучшая охота: что добудешь, то и получишь. Можно неплохо заработать, тем более что он берег эти угодья, старался охотиться как можно дальше отсюда, километров за десять. Я тоже ущерба не принес. Убитые мною белки — капля в море. Василий надеялся серьезно взяться за охоту… И вот тебе на! Не просто так человек явился, а с договором в кармане. Будет бить белку почем зря. Да еще изюбра обязался добыть. Как он возьмет изюбра, если даже не знает, где его искать? Ясно, придется Василию сопровождать его, показывать места и потерять целую неделю, а то и больше дорогого времени. Кто возместит? А кроме того, тяжелую ответственность взвалил на его плечи Жернаков. Не дай бог, случится что-нибудь: заблудится приезжий, покалечится или еще что-либо, — придется отвечать, потому что, как бы там ни было, этот чудак поручен его опеке. Мало ли что в тайге может стрястись. Потому и мрачен Василий. Все это ему нужно как собаке пятая нога. Зато для нас, Унгуштаева и меня, нежданные гости — просто счастье: не придется брести по снегу, на лошадях поедем в Алыгджер. Ведь тут нет ни клочка сена. Чем лошадей кормить? Надо гнать их обратно в Алыгджер. Отец Сергея собирается захватить здесь несколько оленей, с которыми отправится в тайгу охотиться. Он просто умоляет, чтобы мы согласились верхом на лошадях поехать в Алыгджер. Мысленно я даже рад, что все так легко и неожиданно разрешилось. Однако Унгуштаев особенной радости не проявляет.

— Овес-то есть?

— Мало, — сообщает отец Сергея.

Мы выходим из юрты, смотрим, как он находит полупустой мешочек, из которого набираем четырнадцать пригоршней овса. По семь пригоршней на лошадь.

— Все? — спрашивает Унгуштаев.

— Еще столько же у лесника оставили. Думал, на обратном пути пригодится. На чердак закинул. Найдете.

— Кто знает, дотащатся ли они до Алыгджера? — говорит Унгуштаев, и никто не уверяет, не пытается доказывать или убеждать, что все, мол, будет хорошо. Видно, всех беспокоит этот вопрос. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра бедные лошади не получали и не получат сена. Перебиваются горсточкой овса. А если и впрямь не выдержат, если падут в дороге? Кто будет отвечать?

— Рискнем? — спрашивает Унгуштаев, глядя на меня.

— Как вы, так и я.

У всех подавленное настроение.

Наш новый знакомый по специальности геолог, работает научным сотрудником. Всякое повидал. Человек с головой. Ему не надо объяснять, что во всем виноват он. Вернее, та страсть, которая погнала его сюда, за тысячи километров от семьи, от благоустроенного жилья. Он все прекрасно понимает. И то, что невольно стал обузой для других, и что нужно каким-то образом искать пути к сердцу людей, которым он свалился на голову, как этот внезапный снег. И геолог прибегает к старинному, не раз испытанному средству: вынимает из рюкзака четырехугольный пластмассовый бачок, в котором уместится литра два. Бачок почти полон.

— Спирт, — говорит геолог и ставит флягу в середину круга.

Этот жест в первую очередь производит впечатление на Варвару. Как рукой сняло всю ее сонливость. Женщина мгновенно оживает, бросается искать закуску. Все мы давно не пробовали чертова зелья. Всем хочется заморить червячка, который вдруг зашевелился под сердцем при виде четырехугольного бачка. Однако мужчины держатся степенно. Трудно понять, то ли не хотят откровенно показать свою радость, не хотят «продешевить», то ли их действительно все еще одолевают заботы, мрачные мысли и сомнения. Но кружка идет по кругу, и тают ледяные маски мужчин. А когда она делает и второй круг — развязываются языки. Ну, а после третьего и четвертого в юрте не остается ни следа от всех бед и забот, которые только что витали над нашими головами. Какие там, черт побери, заботы! Белок — полная тайга. Никуда они не денутся. Добудем этих глупых белок сколько душе угодно. Хоть завались шкурками. Пускай они там, в Алыгджере, не думают, что мы лыком шиты. А изюбров этих можем не одного, а сразу несколько убить, если им так уж хочется. Пожалуйста! Сколько пожелаете, столько их и будет, этих изюбров. Кушайте на здоровье! Еще и кабаргу в придачу… Лошади? Ни черта им не сделается. Не такое видали, а тут, видите ли, Алыгджером пугают! Дойдут как миленькие. Галопом поскачут, овсом заправившись. Как на параде будут вышагивать, словно балерины, перебирать ногами… Давай лучше споем, чем про этих лошадей думать. У них свои головы, вон какие большущие, пусть сами думают, как ноги до дому дотащить… Ежели не хотят, чтобы звери их косточки по тайге растаскали. Будем здоровы!..

Наутро я проснулся с головной болью. То один, то другой из мужчин стонал сквозь сон, чмокал губами — возможно, видел во сне, что пьет воду из родника и никак не может напиться.

Сквозь волок просвечивало белесое небо. Солнце еще не взошло. Я вылез из спального мешка, осторожно, стараясь не разбудить остальных, выбрался из юрты. Уже не сыпало с неба и слегка подмораживало. Привязанные к кедрам, стоя спали лошади, опустив к земле большие и какие-то грустные головы. Снег вокруг был вытоптан. Видно, бедные животные пытались раскопать его копытами, надеясь добыть из-под снега хотя бы клочок мертвой травы. Однако нашли там только скованный морозом задубелый лишайник, пытались хватать его своими толстыми губами, да ничего из этого не вышло.

Меня со всех сторон окружили псы, жадно заглядывая мне в руки, но там было пусто. Таракан жался к моим ногам и ревниво ворчал, когда какая-нибудь из собак, вытянув морду, издали нюхала мои руки. Таракан теперь считал меня своей собственностью и, как всякий собственник, эгоистично следил, чтобы я принадлежал только ему и ни один кусочек из моих рук не достался кому-нибудь другому.

Я наскоро нарубил сушняка, развел в юрте огонь, повесил над ним чайник, потому что мы с Унгуштаевым собирались двинуться в путь с восходом солнца. Неизвестно, удастся ли наш замысел, но вчера мы решили выехать чуть свет и в один переход проделать весь путь до Алыгджера.

Остановимся на минуту только у заимки лесника, где на чердаке оставлено немного овса.

Так и сделали. День еще только занимался, в лесу стояла ленивая предрассветная мгла, когда мы с Унгуштаевым подогнали по росту стремена, оседлали лошадей, на всякий случай перекинули поверх седел спальные мешки, так как не знали, что нас ждет в пути, — может, придется заночевать под открытым небом. Отсыпали в рюкзаки по нескольку горстей сухарей, по щепотке чая, сахара, захватили небольшой котелок и кружки. На всякий случай Унгуштаев берет и ружье. Я свое оставляю. Мы оставляем почти все свое имущество, чтобы не перегружать и без того ослабевших, голодных лошадей. Все это доставят в Алыгджер Василий с женой. Они выедут в полдень. Олень идет быстрее самой сильной лошади, и если с нами в дороге что-нибудь случится, то сегодня вечером или завтра Василий нагонит нас. Так что мы не слишком рискуем.

День выдался чудесный. Небо чистое-чистое, ни облачка, и такое лазурное, что смотришь на него и петь хочется. Блестящий, невиданной белизны снег, залитый ослепительным солнцем, пушистым пологом устлал землю, повис большими копнами на деревьях. Лошади вязнут до колен, фыркают, мотают головами и стараются схватить губами торчащие из-под снега ветки кустарника. Больно смотреть, как они с треском жуют обезвоженные ветки, а ты ничем не можешь помочь. Нелегко и собакам. Они буквально утопают в рыхлом снегу. Вначале еще пытаются к чему-то принюхиваться, искать звериный след, но вскоре выбиваются из сил и, высунув языки, плетутся по оставленной лошадьми борозде. Время от времени забегают вперед, почуяв только им доступные запахи, но тут же останавливаются, поджидают нас, повернув тяжело дышащие морды с подрагивающими, вываленными языками. И все-таки собакам легче, чем лошадям. Собаки сыты. Они нажрались бельчатины, нахлебались пойла. А лошади теребят трещащие ветки, перемалывают их зубами, да и те не всегда успевают схватить, потому что мы торопимся, опасаясь и за них и за себя. Там, где дорога под уклон, мы слезаем и бредем за лошадьми, давая им возможность немножко отдохнуть. А перед новым подъемом снова садимся верхом, и я снова чувствую, как ходят подо мной лошадиные ребра, как легкие со свистом вдыхают воздух. Разные мысли приходят в голову, когда долгими часами не вылезаешь из седла. Эти монгольские лошаденки приучены к путешествию в горах — ногу ставят уверенно, почти не оступаются, походка ровная и спокойная, как будто они несут на спине какое-то необычайно хрупкое и дорогое существо. Я думаю, что лошадь — самое благородное из всех животных, одомашненных человеком. Было время, и люди относились к нему благородно. Даже в одну могилу клали человека и его верного коня. Теперь же человек утратил это благородство. У меня навсегда останется в памяти картина, которую я наблюдал несколько лет назад на ферме черно-бурых лис недалеко от Каунаса. Была весна. Отцвели сады и черемуха над речкой, пробилась молодая, сочно-зеленая трава. Мы переходили от клетки к клетке, видели хищные морды лис, голодные, кровожадные глазки, видели, как, поджав дорогие, нарядные хвосты, они острыми зубами раздирали мясо и глотали его большими кусками, торопясь, давясь, словно боялись, что человек, который дал им это мясо, может передумать и отнять его. На обратном пути мы встретили на подсохшем большаке табун лошадей. Их было около десятка. Самой разной масти. Их гнал человек. Мы заговорили с ним. Как только погонщик остановился, лошади тоже застыли на дороге, печально глядя на зеленеющие поля. Я сроду не видел ничего печальнее тех лошадиных глаз, тоскливо глядящих на сочную, молодую зелень. И сроду не видел более истощенных тварей: крупные, как тычины плетня, едва обтянутые кожей ребра, давно не чесанные, свалявшиеся гривы. Из-за ужасной худобы головы и копыта лошадей казались неестественно большими, словно принадлежали каким-то иным, огромным существам. Всю свою жизнь они честно служили человеку — пахали землю, возили, таскали на себе все, что велит хозяин. А теперь их гонят на звероферму, где стальной косой перережут усталое горло, остригут гриву, сдерут шкуру и отдадут иссякшие, жилистые мышцы хищным зубам лис… Это было похоже на человеческую трагедию. Неважно, что на большаке стояли не люди, а изможденные, весь век добросовестно работавшие лошади, — история их была в чем-то человечьей и по-человечески трагичной. Когда я высказал это вслух, один из экскурсантов сказал, что я глупо сентиментален. Я не ответил ему. Только подумал, что даже в самую тяжелую годину не стал бы искать у этого человека ни помощи, ни сочувствия: ведь он так же, как и я, видел тех изможденных животных, которые всю долгую зиму мечтали о весенних лугах, а теперь стояли на большаке и смотрели на такую зеленую, такую сочную, такую молодую траву…