Я пил сидр, рвал персики, жевал душистый чеснок, стручки острого перца, а по утрам, во всяком случае, поначалу, мы с Мариной и Максимом ездили в Кафу, то бишь в Феодосию, где с зарей у галереи Айвазовского выстраивалась длиннющая очередь истосковавшихся по большому искусству людей, она не уменьшалась даже в обеденный перерыв, а преимуществом здесь пользовались иностранцы и шишки отечественного пошиба. В автобусе, переполненном задыхающимися людьми, Марина так сильно прижималась ко мне, так возбуждалась, что, выйдя в городе, буквально рвала и метала: были бы здесь хоть кусты как кусты! Хотя бы ложбинка поглубже! Она спокойно призналась, что Максима ей заделал коллега-гобеленщик. Повалил как-то вечером в бурьян возле железной дороги, сарафан - на голову и... спустя несколько месяцев у нее в животе зашевелился этот большеголовый ребенок. Она любила рассказывать мне о подобных вещах, при этом всегда волновалась, особенно вспомнив какие-то удручающие подробности, ей хотелось, чтобы и я прочувствовал все это, но я и без того не сомневался, что она была хорошей матерью, порядочной, хотя и несчастной женщиной и, по-видимому, неплохой художницей... Она писала по-белорусски стихи о деревне, о бабушке с катарактой, о сене в тумане, и тем не менее, стоило нам очутиться где-нибудь одним, как Марина мигом сбрасывала с себя легкую одежонку и все, что под ней. Даже когда мы с родственниками, Яшей и его подружкой Марыш рванули к Азовскому морю и поставили в голой степи общую палатку - двухместная была только у Яши и Марыш, - она не дожидалась, пока уснут дети и ее степенная двоюродная сестра, гренадерша Мила... Марина никогда не спрашивала, люблю ли я ее, интересовалась только, нравится ли, хорошо ли мне с ней. Я же вообще ни о чем ее не спрашивал. Но когда Марина совершенно спокойно упомянула о том, что уже договорилась в Минске о месте ночного сторожа, все во мне встало на дыбы: ну уж нет! Не бывать этому!
Однажды мы поехали в Кафу вдвоем. Заглянули в кафе, полюбовались античными вазами в краеведческом музее, благо там никогда не бывает очередей. Сухое вино в городе продавалось дешево, выпила пару глотков и она. Потом стала рассуждать, дескать, готова вытерпеть что угодно, только бы я не пил! А за мои гобелены ого какие денежки дают, похвасталась Марина, так что нуждаться не будем, если только... Она говорила совершенно искренне, меня же только на обратном пути осенило: да я же по ее мнению беспросветный неудачник, рохля, готовый согласиться с чем угодно, с любым предложением, и принять это как спасение, как подарок судьбы!
Со временем мы почти перестали ездить в Кафу и даже в курящийся по соседству Старый Крым не съездили, а ведь там умер Гринявичюс, или Гриневскис, литовский боярин, скорее всего, какой-нибудь Гринюс - всероссийский любимец, мечтатель Грин, потомок повстанцев. Только один раз удалось побывать в горах. Мы там с мужем Милы и коротышкой Яшей Лейхманом под пьяную лавочку палили из мелкокалиберки по пустым жестянкам, бутылкам и пили в изнуряющую жару чачу, а в долине как раз загрохотали танки - даже здесь был танкодром. Яша посмеивался над моими промахами, сам-то он стрелял как заправский снайпер. Все подтрунивал надо мной, мол, как это мне удается не промахнуться в постели с Мариной. Эх, Яша, Яша!..
Яша, который поселился на соседней улице у Марининой тетки в точно такой же, как у нас, мазанке, покрываемой по весне известкой, ни на шаг не отходил от своей юной, намного моложе его, подружки. Оттого он и привез ее в эту глухую деревню, чтобы посторонние не пялились. Бог наградил Марыш совершенными формами, грациозной осанкой, а вот личико у нее подкачало: какое-то чересчур мелкое, усеянное веснушками, с бледными узкими губами, правда, глаза были красивые, они с бесконечным удивлением глядели не только на откровенно лысеющего Якова, но и на меня — я все чаще ловил ее взгляд, но сразу же отводил глаза, разве я вправе расстраивать свою благодетельницу? На что тебе эта горбунья, читал я в глазах Марыш немой вопрос. А я чувствовал, что Марина все крепче привязывается ко мне, все теснее прижимается, но меня все чаще охватывало предчувствие, что мои возможности на пределе и я не смогу больше утолять ее ненасытное желание. Как тут было не поверить расхожему мнению, что своей пылкостью калеки дадут фору здоровым. Я разочаровал Марину, и она все чаще лишь тяжело вздыхает, а потом вытаскивает свои пастели и всё рисует, рисует: мой портрет, мой торс... меня сидящего, лежащего, чистящего во дворике картошку, замечтавшегося над огромной бутылью сидра, и все эти эскизы, портреты, рисунки получают потом общее название - «Он». Без дураков. Да только я не испытывал ни мании величия, ни банального удовлетворения, которое обычно чувствует удачно нарисованный человек. Ведь он видит свой улучшенный образ, прекрасный и благородный, словом, приемлемый...
Мила, двоюродная сестра, праздновала день рождения. На этот раз Яша вырубился первый. И не скажешь, что еврей, столько мог выпить; он принадлежал к московской богеме, хвастался, что был знаком с самим Высоцким. Кутил с ним в одной компании - вот и все знакомство. Марина повела Максика домой, и тогда я случайно почувствовал на своем бедре руку Марыш - она тут же ее отдернула. А может быть, это я непроизвольно опустил руку на ее розовое бедро? Сам не знаю, каким образом мы очутились в ежевичнике возле тына, помню только, что все время где-то рядом блеяли овцы тети Нюши... Вот кто мне был нужен — Марыш! Не для души, не для бесед о бренности мира, не для проводов вечернего заката — на юге темнеет быстро! — для плоти! Бог не пожалел для нее таланта и в искусстве любви - Марыш проделывала все так естественно, будто обсасывала спелый персик или расщепляла розовый стручок перца. Даже в полузабытьи я чувствовал это и был преисполнен молчаливой благодарности, но она вдруг выскользнула из моих объятий и ласочкой шмыгнула прочь. Когда же девушка снова появилась за накрытым столом, то в мою сторону и не поглядела. Как упорно я искал повод, ведь чувствовал, что и Марыш его ищет, но случай больше так и не подвернулся. Или это Мила успела шепнуть что-то Яше на ушко, или сам Яша заподозрил неладное — эх, Яша! — только он стал неодобрительно коситься на меня, а от Марыш не только не отходил, но и постоянно держал ее за руку, даже тетя Нюша посмеивалась: ты бы ее цепью приковал, только золотой! А ведь так оно почти и было: Яша то и дело доставал швейцарский шоколад, американские сигареты, покупал дорогие вина, приносил с базара кур, которым самолично рубил головы. Он был готов пожертвовать всем на свете за этот тонкий стан, красивый бюст, длинные ноги и опаляющий жар между ними...
Подзабыл я там тебя, Туула, просто времени не оставалось на душевные терзания, некогда было раздражать воображение и травить себе душу. Засыпал я мгновенно, спал как убитый, а просыпался весь в липком поту и, сбросив ногой одеяло, принимался нащупывать поставленное рядом на ночь кислое виноградное вино. Днем же не мог спокойно глядеть на Марыш, хотя чувствовал, что останься мы наедине хотя бы на полчаса, нам просто не о чем было бы говорить. Мне еще оставалось чуть ли не две недели преть в Абрикосовке, но и Марина, и Яша уже засуетились насчет билетов на Большую землю, так они называли свои города. Как известно, накануне сентября возвращение из «здравниц» становится целой проблемой. Был задействован и муж Марининой тетки, но его ордена и медали не возымели силы - таких заслуженных тут было сколько угодно. Тогда Яша почему-то решил действовать вместе с Мариной, мол, поехали в Феодосию, я - москвич, ты - художница, а вдруг сработает? По-моему, основные надежды он возлагал все-таки на Маринин горб. Уж ей-то обязательно продадут! Они помчались в город с самого утра, а спустя полчаса мы с Марыш, встретившись у прудов на персиковой плантации, которые тут все называли ставкáми, прямо-таки сгорали от нетерпения. Нас разделяли лишь редкие персиковые деревья, пожухлая жесткая трава и удушливый зной. Бултыхнувшись в зеленоватую, вязкую от густых водорослей воду, мы слегка освежились, и все повторилось, как тогда. Мы так и не сказали друг другу ни слова. Не знаю, сколько это продолжалось. Марина обнаружила нас в тенёчке на земле. Я поднял голову - Марина повернулась и ушла. Марыш ее так и не увидела. Яша, оказывается, проявил себя как искусный стратег. Он отправил Марину домой, сказав, что как-нибудь сам достанет эти злосчастные билеты. Вот и всё, а жаль.
